Исправления и дополнения от 21.02.2011

 

Сочинение на тему:

«Как я провел жизнь»

 

            Имена, события, даты - все здесь подлинное. Выдумал я лишь мелкие несущественные детали. Поэтому любое, даже самое отдаленное, сходство между действующими лицами моих записок и живыми людьми является злонамеренным. А всякий художественный домысел - непредвиденным и случайным. Родина должна поименно знать и помнить не только героев.

***

Сразу оговорюсь - это мое первое и последнее выступление на околополитическую тему. И все же... Вся история этой страны – сплошной многовековой позор. Княжеские междоусобицы и татаро-монгольское иго, Лжедмитрий и Гришка Распутин, крепостное право и опричнина, октябрьский переворот и сталинщина, перестройка и гласность, приватизация и демократизация, дураки и дороги – список можно продолжать бесконечно.

Любая страница, наугад выдернутая из нашего героического прошлого, есть бандитизм, измена и мошенничество в особо крупных размерах. Само собой, несмотря на многократное переписывание и приукрашивание различных неприглядных событий в угоду очередному правящему режиму, все прохиндейские фокусы рано или поздно становятся доступными широким народным массам. Когда я смотрю на весь этот театр абсурда через залапанную грязными руками призму истории, никак не могу взять в толк – или это нам так крупно не повезло со страной, или все же России из века в век не везет с нами… Лелею себя надеждой, что я достойный сын этой невезучей страны.

***

Прости меня, господи, если ты есть! Иногда просто диву даюсь, до чего же в этот раз серо и бездарно прожита жизнь. С невероятным трудом вспоминаются первые семь лет, годы убогого, полуголодного и полураздетого детства, почти выветрившиеся из памяти ввиду отсутствия ярких и запоминающихся событий. Лицемерие того времени наглядно отразилось в лозунге: За наше счастливое детство, спасибо, родная страна! Следом за первой семилеткой нудно и однообразно тянулись десять лет всеобщего среднего образования, от воспоминания о которых сразу же возникает непреодолимое желание взвыть дурным голосом, взвыть тоскливо, как воют собаки по покойнику. В этой жизни мне ни разу, клянусь водкой, не пригодились ни теорема Пифагора, ни синусы с косекансами, о которых я и по сей день имею самое смутное представление, ни тем более какие-то там голосеменные и непарнокопытные. Ну, а о прочих бреднях, вроде преимущества социализма над другими общественными системами в свете решений очередного судьбоносного съезда, не стоило бы даже и заикаться. В отношении советской системы образования, да и всего социализма в целом, я всегда был настроен резко похуистически. Минуло уже несколько десятилетий, но школу я люто ненавижу до сих пор.

В конечном итоге, за десять мутных и безрадостных, унесенных промозглыми школьными ветрами лет я вынес из этого очага познания только таблицу умножения, напечатанную на задней стороне обложки двухкопеечной тетради в клеточку, русский язык, включая выражения и обороты, которые, кроме школы, можно найти разве что на стенах общественных туалетов, да тот раздел физики, где вскользь, чуть ли не на пальцах упоминается об электричестве и радио. Пиздец. Всему остальному, всему тому, что я знаю и умею, я научился сам. Конечно, сдуру я прочитал практически всю школьную библиотеку и половину городской, всех попадавшихся на глаза классиков поэзии и прозы, научных и ненаучных фантастов и просто сказочников, глотал без разбора все толстые и тонкие журналы, будь то свежий номер «Крокодила» или изгрызенный мышами прошлогодний «Справочник партгруппорга». Читал я сравнительно быстро. Например, двенадцатитомника Дюма мне однажды хватило ровно на двенадцать дней. Правда, было это много позже, в одна тысяча девятьсот восьмидесятом, в год смерти Высоцкого, когда я в первый раз умирал от скуки и сульфазина в психиатрической больнице города Нурека, в далекой братской Таджикской ССР.

Писать эти записки я решился не сразу. Даже когда начал, то это были и не записки даже, а как бы оправдание некоторых моих поступков, нечто вроде нескольких разрозненных объяснительных, которые я наловчился строчить для профсоюзного комитета, комиссии по борьбе с пьянством и участкового. Начинались все объяснительные примерно одинаково: по поводу прогула (пьянки, драки и т. п.) могу сообщить следующее... Дальше я в лицах, не жалея красок, излагал не только суть дела, но и всевозможные его повороты, зависящие от разных причин, как-то: количества выпитого, степени трезвости причастных лиц, времени суток и других тысячи и одной мелочи. Фантазия моя не знала границ и менты, бывало, буквально вырывали ручку из моих рук, так как иначе остановить меня не было никакой возможности. Рука выводила слова на бумаге быстрее, чем додумывалась мысль, поэтому временами выходил совершенный бред. Я, нагло переводя на макулатуру казенную бумагу, порол хуйню. Но все это делалось только с одной целью - утопить истину в океане слов. И надо сказать, частенько мне это удавалось. Разбирательство по поводу какой-нибудь заурядной пьянки превращалось в долгое и нудное выяснение тех или иных подробностей моего сочинения. Серьезные люди из так называемой пьяной комиссии, отсмеявшись в рукав после прочтения объяснительной, серьезно спрашивали, что я хотел сказать той или иной фразой. Да ни хуя я не хотел, клоуны вы мои дорогие, это вы меня заставляли.

Так и с этими записками. Я не хотел их писать. Меня принудили к этому некоторые люди и некоторые обстоятельства. Поначалу это была обыкновенная объяснительная, которая постепенно разрослась до нынешних несуразных размеров.

***

Летом 1968 года мы всей семьей переехали из Дивногорска в Азербайджан, на станцию Кызыл-Ванг, что переводится на русский язык как «Золотой Колокол», но поселок в лучших тогдашних традициях имел поэтичное и вместе с тем оригинальное советское название - Советский. Не стоит этому удивляться. Если верить Ильфу и Петрову, в городе Старгороде было целых две улицы с таким названием.

Свежевыстроенный поселок располагался в девяти километрах от города Нахичевани, столицы одноименной автономной республики. В ста метрах от нашего домика проходила железная дорога, соединявшая Баку и Ереван, по полосе отчуждения причудливо извивалась государственная граница с Ираном, а сразу за проволокой протекала река Аракс, после могучего Енисея казавшаяся ручьем, но на которой строилась электростанция с четырьмя гидротурбинами, по две каждой заинтересованной стороне. Собственно, по этому широко разрекламированному поводу здесь и собрался весь насквозь проверенный пролетарский сброд со всего Советского Союза. Я хорошо помню, как мать писала письма во все концы страны, выясняя, кто из троюродных племянников на ком женился, и нет ли у каких-нибудь дальних полузабытых родственников знакомых за границей. После вся эта генеалогическая ахинея заносилась в не имеющие ни конца, ни края анкеты и рассылалась по компетентным инстанциям. Видимо, папаня мой оказался, действительно, самых что ни на есть стопроцентных пролетарских кровей, потому что если уж всеведущая и вездесущая Контора Глубокого Бурения при всем своем старании и умении не нарыла компромата, то его и не существовало, во всяком случае, со времен нашествия Золотой Орды.

После полугодового ожидания пришел вызов. Отец, легкий на подъем, тотчас смотался, а следом за ним и мы с матерью и младшей сестрой. К этому времени я закончил шесть классов. Мне казалось, что я уже знал все обо всем, поэтому к дальнейшей учебе испытывал стойкое отвращение, которое, кстати, как знамя (а знамя, как известно, символ веры), пронес через всю свою жизнь.

            Поселок строителей состоял из двух с половиной сотен сборных щитовых домиков, расположенных ровными рядами на краю выжженной солнцем долины. В народе эти дома назывались вагончиками. В поселке не было ни одного дерева, кроме каких-то чахлых кустиков, посаженных в палисадниках. Улицы, или как их называли, порядки, не имели названий. Нумерация вагончиков шла от первого и до двухсотпятидесятого. Нам достался вагончик под номером 100.

            Центром поселка считалась заасфальтированная площадь, по странной случайности, недосмотру или политической близорукости не носящая ничьего имени, вокруг которой были расположены кинотеатр, теннисный корт, магазины, почта, парикмахерская и длинный ряд разномастных ларьков и киосков. Жилые вагончики стояли не на земле, а на столбиках из пиленого ракушечника, которые в зависимости от рельефа местности были высотой от нескольких сантиметров до полутора метров. Под вагончиками цвели нечистоты, служившие пристанищем для змей и лягушек, но зеленая вонючая жижа не пугала нас, мальчишек, когда мы играли там в свои бесконечные игры, преимущественно в войну.

            В трехстах метрах от поселка, на небольшой возвышенности располагался открытый бассейн. Я, выросший на Енисее, одной из величайших рек планеты, не умел плавать, с трудом держался на воде и жутко завидовал пацанам, умеющим плавать, нырять и прыгать с трехметровой вышки.

            Секцию плавания вел ленинградец Володя Архипов. В секции занимались около тридцати человек разного возраста. Преобладал вольный стиль плавания. Сам Володя был невысокого роста, поэтому предпочитал плавать брассом. Когда он увидел меня, барахтающегося в лягушатнике (так назывался детский бассейн глубиной около метра), он сказал: - Иди сюда, пацан, я сделаю из тебя звезду мировой величины. У тебя для этого есть все данные.

            С этого дня я стал полноправным членом секции. Все свободное время Володя занимался со мной. Ах, как он потом, не стесняясь окружающих, плакал и кричал:

- Я отдал тебе три года жизни! Я поставил на тебя все!

            В общем, как это часто бывает, получилось так, что он на меня поставил, а я на него положил.

***

            Экзамены в азербайджанских школах начинались с четвертого класса. Так что, в отличие от российских школьников, зубривших билеты только в восьмом и десятом классах, я получал это сомнительное удовольствие четыре года подряд. Я останавливаюсь на этом только потому, что после сдачи последнего экзамена в седьмом классе мы с моим лучшим другом и одноклассником Колькой Костромой первый раз в жизни крепко напились. Мы купили в магазине бутылку водки и бутылку «Бадамлы», местной минеральной воды. Халкать водку на улице в мусульманской республике было как-то не принято, да мы еще и не привыкли пить из горлышка, поэтому зашли на какую-то заброшенную стройку. Обшарив окрестности, Колька нашел надломанную в нескольких местах крышку от мыльницы с остатками размокшего мыла. Он тщательно вымыл ее минералкой и получился отличный фужер зеленого цвета с перламутровыми разводами.

            Бутылку мы одолели в два присеста. Остальное помнится смутно. Помню, как мы шли поддатые по пыльной дороге и горланили какие-то идиотские песни. Примерно через час, окосев окончательно, мы попадали в тень огромной шелковицы и вырубились. Наших сил хватило ненадолго. Не знаю, как Колька, но я сразу понял - слабакам в этом деле ловить нечего. Без тренировки, каждодневной и многолетней, в этой стране не выжить. Требовалось заложить фундамент на будущее. И случай не замедлил представиться.

            В один из летних вечеров, играя среди торговых рядов, мы с Колькой обнаружили, что один из киосков незаперт, а внутри лежат какие-то тяжелые ящики. Мы подождали, пока окончательно стемнеет и забрались в киоск. В заколоченных ящиках, а всего было их около тридцати, находились конфеты-подушечки, по двадцать килограммов в каждом. Конечно, полтонны конфет нам было много, поэтому, памятуя о том что жадность фраера сгубила, мы за два захода унесли четыре ящика.

            Первые пол-ящика мы спороли быстро, за каких-нибудь два-три дня. Затем наступило полное равнодушие как к подушечкам, так и к сладкому вообще, а еще через некоторое время появилось отвращение при одном только виде конфет. Ящик конфет мы с Колькой кое-как, давясь и пуская слюни, одолели за неделю. При взгляде на оставшиеся три ящика к горлу подступала тошнота. Раздать конфеты пацанам мы боялись, кража могла вылезти наружу, а нам, начинающим воришкам, очень не хотелось попадать в тюрьму. А что за восемьдесят килограммов рублевых конфет нас посадят, мы не сомневались ни минуты. К тому же, три ящика улик с немым укором смотрели на нас из угла сарая, постоянно напоминая об этом.

            В детстве, приезжая на каникулы в деревню к дядьке, материному брату, я видел, как просто и быстро из картофеля, свеклы или обрата получается самогон. Гнал его дядька в бане, поэтому там даже во время мытья стоял густой бражный запах. Двоюродная сестра иногда тайком отливала немного браги. Мы прятались на сеновале и устраивали тайную вечерю, закусывая кисло-сладкое пойло луком и редиской. Я не буду описывать свои ощущения после принятия вовнутрь, они и так всем известны. Скажу только, что пить мне поначалу очень нравилось. Это уже потом, лет через двадцать, мне пить не нравилось, но я все равно пил. Профессионального алкоголика я любовно взращивал в себе практически с малолетства.

            В теплом климате Закавказья брага за четыре-пять дней выстаивалась прямо на улице, безо всякого подогрева. Колька принес из дома десятилитровый бидон, я насобирал трехлитровых банок и работа закипела. Подушечки насыпались в тару и заливались кипятком для быстрейшего растворения. После остывания в сироп добавлялись дрожжи.

            Самогонный аппарат мы смастерили из какой-то промышленной емкости. Емкость была из нержавеющей стали и вмещала почти полведра браги. Со свалки, расположенной в нескольких километрах от поселка, нами был притащен мощный самодельный обогреватель, настолько мощный, что электросчетчик крутился как заведенный. Но свет в поселке был бесплатный, а счетчики стояли лишь потому, что их поставили на предприятии, изготавливающем вагончики.

            Самогон собственного изготовления нам понравился. Мы подкрашивали его чаем, разливали в маленькие бутылочки из под коньяка и брали с собой в школу. Уроки стали ощутимо короче, да и учеба перестала казаться таким невыносимым занятием.

***

            Отец, досрочно выполнив план помощи братским народам Ирана и Азербайджана в деле строительства светлого будущего, улетел в командировку во Вьетнам, где также образовались некоторые проблемы со светом. Вьетнамцы блуждали в потемках. На вопрос нашего тогдашнего партийного руководства, когда же они, наконец, пойдут по пути социализма, вьетнамцы хором отвечали, что тотчас же, как только будет свет. Да и они к тому времени как раз научатся ходить на задних лапах.

            На дворе стоял 1972 год, самый расцвет эпохи застоя, золотое времечко, полное надежд и мечтаний, которым, увы, так и не суждено было сбыться.

            Я кое-как, с двойки на тройку, одолел среднее образование. Последним экзаменом была ненавистная мне геометрия, по которой в трех четвертях у меня стояли твердые двойки, а в последней тройка, за год должна была выйти тоже двойка, но вышла почему-то тройка. Видимо, учителя прикинули, что портить себе годовую отчетность, а мне всю дальнейшую жизнь не стоит. Но мораль мне напоследок все же была прочитана.

            Старые дуры из экзаменационной комиссии к чему-то припомнили отца, вот он, мол, когда-то у них в вечерней школе учился исключительно хорошо. Да я и не сомневался. Отец, не имея высшего образования, был высококвалифицированным специалистом на все руки, знал такие тонкости металлообработки, которые не получишь ни в одном институте. А я был распиздяй. Во мне давно вызрела и окрепла твердая уверенность, что при моей будущей, нужной во всех областях народного хозяйства профессии грузчика, познания в геометрии совершенно ни к чему.

- Мне на синусах мешки не таскать, - эта фраза стала в нашей школе крылатой.

***

            В юности у меня, как и у всех практически мальчишек того времени были гантели, не помню за давностью, какие именно, трех или пятикилограммовые. Ну, вобщем, пара чугунных, выкрашенных в черный цвет гантелей. И вот я ими накачивал мышечную массу. Выглядело это так. Я прибегал домой со школьных занятий, сразу шел к холодильнику, доставал оттуда кусок вареной колбасы, отрезал кружок и мелко-мелко крошил его ножом. Затем я выходил на балкон и высыпал колбасные крошки в палисадник. Через несколько минут можно было приступать к занятиям.

            Я брал первую гантелю обеими руками, высовывался с балкона и отпускал снаряд… Хуяк-с! Дело в том, что на запах колбасы немедленно собирались все окрестные коты и кошки, мне же оставалось только точно прицелиться. Заодно с бицепсами и трицепсами развивался глазомер, который мне очень пригодился в дальнейшей жизни. Когда я немного подрос, взрослые дяди всегда просили меня разлить на троих бутылку спиртного. Я разливал с астрономической точностью. Но себе всегда чуть больше.

***

            Служба в армии, остохуевшая мне с первых же дней, а точнее минут, но тянувшаяся два таких нестерпимо долгих года, заканчивалась. И хотя командир батареи, длинный как жердь, старший лейтенант Самбурский Иван Иванович, по прозвищу Полтора Ивана и пообещал, что выйду я за ворота части не раньше как за пять минут до Нового года, я твердо знал: «Дембель неизбежен!».

Служить мне выпало на Дальнем Востоке, в областном центре Амурской области, в захудалом городишке, словно в насмешку носящем гордое имя - Свободный.

            Я думаю, что не выдам военную тайну, если скажу, что в/ч 06076, артиллерийский полк, вооруженный грозными стапятидесятидвухмиллиметровыми гаубицами образца 1943 года, находился прямо в черте города, на одной из его окраин. Точнее город был с только с одной стороны, а с другой в манящую своей неизвестностью даль уходили лысые, без единого деревца сопки.

            После полугодового обучения я, как лучший ученик, был назначен радистом на полковой узел связи. Вместо шести положенных по штатному расписанию радистов, там дежурили двое - старослужащий Леха Коздровский, и отслуживший год Вовка Ваганов, балбес навроде меня, наверное, потому и ставший моим другом на долгие годы. После того, как Леха ушел на дембель, мы остались дежурить вдвоем - на радистов был дефицит. Это медведя можно за месяц научить ездить на мотоцикле, а радиотелеграфисты плодятся с куда меньшей скоростью. Да если еще учесть, что очередной призыв пришел почти весь из Рязани... Они команды «налево» и «направо» начинали различать не раньше, чем на втором году службы.

            В армии, если чему-то учат, то один раз и на всю оставшуюся жизнь. Спустя четверть века я наизусть помню раскладку клавиатуры, а пальцы, хоть не с прежней скоростью, но сами находят нужные буквы. Армейский метод обучения прост - не доходит через голову, дойдет через ноги. После нескольких кругов по плацу возвращаются ясность мысли и твердость рук.

            Младший сержант Снеговской, двухметровый амбал, учивший нас морзянке и радиоделу (радиоделу я сам мог бы еще поучить не только его, но и кого-нибудь из старших офицеров), был не ленив, поэтому за четыре часа занятий успевал раздать тычки и зуботычины всем без исключения. Все сказанное им преподносилось не иначе, как истина в последней инстанции.

- А что, товарищ сержант, можно ли, например, из приемника сделать передатчик? – спрашивал Снеговского какой-нибудь любознательный будущий Маркони.

- Конечно можно, только паять до хуя, - безапелляционно отвечал товарищ сержант.

            Радиотелеграфисты узла связи считались полковой элитой наравне с телефонистами, писарями и шифровальщиками. Они не ходили ни в караул, ни в кухонный наряд. Они никогда не присутствовали на бесконечных и никому не нужных построениях. Отоспавшись за ночь на дежурстве, день досыпали в казарме. Дежурному по части, заходившему в расположение батареи с проверкой, дневальный приглушенным голосом докладывал, что вовсе не оборзевший сверх всякой меры старослужащий завалился средь бела дня в койку, а заслуженно отдыхает после боевого дежурства доблестный радист полкового узла связи. Мы, начинающие связисты, в две дюжины глаз с завистью смотрели на находящихся на недосягаемой, заоблачной высоте радистов. Мы знали, что весной один из радистов уходит на дембель, и у каждого из нас есть один шанс из двенадцати, чтобы отслужить свой оставшийся срок весело и счастливо.

Я свободно, без напряжения и в охотку овладевал военной аппаратурой, радиотехника была мне знакома с детства, морзянку я несколько раз пытался одолеть самоучкой, немудрено, что я был лучшим учеником из двенадцати, сидевших за столами в радиоклассе. Поэтому, когда после весенней демобилизации на узел связи потребовался радиотелеграфист, я был стопроцентно уверен, что эта синекура на ближайшие полтора года уготована мне. Так оно и вышло.

Узел связи, или как его называли, МГС (межгарнизонная связь), находился в самом дальнем углу части, в древней избушке, окруженной столетними тополями, где кроме нас располагались аккумуляторная и радиомастерская. Из единственного окна нашей крохотной, набитой радиоаппаратурой комнатенки был прекрасный обзор. Плац, казармы и столовая лежали как на ладони. Можно было смело пить водку, не боясь, что начальство возьмет нас за жопу голыми руками. Но бдительность мы все же старались не терять.

            Командир батареи старший лейтенант Самбурский был горазд устраивать разного рода пакости как всему личному составу батареи сразу, так и отдельным военнослужащим.    Так, однажды, за найденный в расположении окурок батарея в полном составе несколько часов нарезала круги по сопкам. Потом саперными лопатками была вырыта огромная яма. Комбат торжественно опустился на дно ямы, воткнул окурок в сырую глину, снял фуражку, постоял с минуту над телом усопшего, выскочил и приказал: - Зарывайте! Батарея молча взялась за лопаты, в душе матеря комбата самыми последними словами.

            Меня комбат сразу невзлюбил за откровенное, вызывающее распиздяйство и за «метлу». Я любил, стоя в строю, вполголоса комментировать речи командования, за что постоянно огребал наряды вне очереди.

            Весной 1974 года я принял радиограмму, предписывающую отправить двух человек на сборный пункт в г. Белогорск, откуда лучшие радиотелеграфисты дивизии поедут в Хабаровск, в штаб Краснознаменного Дальневосточного военного округа, на соревнования по радиомногоборью. Выбор начальства пал на Вовку Могильникова и на меня.

            Вовка Могильников, профессиональный радист, техник-синоптик, непревзойденный стрелок и лыжник, всю свою жизнь прожил в дальневосточной тайге на метеостанции, на ключе начал стучать раньше, чем писать ручкой, редкостной фанатичности радиолюбитель и вообще самородок с золотыми руками, был призван в армию в 27 лет, когда вышли все мыслимые и немыслимые брони. Когда он садился за ключ, эфир замирал. Те, кто не видел его в деле своими глазами, не могли поверить, что идет работа на простом учебном ключе. Скорость, стабильность и качество передачи, вместе взятые, превосходили работу любого электронного ключа. Работал он мандражом, это такой способ, когда рука в кисти неподвижна, лишь чуть заметно дрожит, а из-под пальцев в эфир летит музыка. Это, вам, почтеннейшие, не сопромат - балки гнуть, тут знаниями не возьмешь, тут нужны годы и годы постоянных упорных тренировок. А когда мы выезжали на работу в поле, он настраивался на частоту своей метеостанции и с невероятной скоростью посылал за 1500 км весточку родным. Вот такой человек в течение двух армейских лет был моим другом и наставником.

            Так что один кандидат в дивизионную команду был. Второго отбирали долго. Начальник связи майор Жаринов (ему все же дали майора), специалист по связыванию двух слов после третьего стакана, лично перебрал всех возможных кандидатов, включая тех, кто о существовании азбуки Морзе услышал на собеседовании. Я в эти списки поначалу не попал, как будут говорить мне в будущем начальники отделов кадров – «в связи с низкой производственной дисциплиной», а точнее полным отсутствием таковой.

Начальник связи не любил связь. Бывший телефонист, он совершенно не знал современной техники, не понимал морзянку и ненавидел человечество. Он знал, понимал и любил только водку. Она, естественно, отвечала ему полной взаимностью. Нас он в глаза и за глаза называл «эти замудонцы». Забегая вперед, скажу, что в 1976 году получил из части письмо, в котором среди прочего было написано, что майор Жаринов, будучи не в здравом уме и уж совсем не при памяти, повесился прямо в собственном кабинете, оставив записку: «Ухожу на дембель». Я, зла не помня, тотчас, даже не дочитав письмо до конца, помянул незадачливого майора, дембельнувшегося таким оригинальным способом.

            Но в описываемое время он был еще этаким здоровым красномордым бугаем, довольно похоже имитирующим майора Советской Армии и начальника связи артиллерийского полка. А в полученной телеграмме было написано четко и ясно - направить двух радиотелеграфистов. Лучших. Лучших из лучших. Штаб крупнейшего в Союзе округа - это вам не хухры-мухры. Пришлось, скрепя сердце-вещун, отправлять меня вторым членом доблестного экипажа.

- Если что, господа замудонцы, я вас в стиральный порошок сотру - напутствовал нас на посошок товарищ майор. Его, как и меня, терзали предчувствия.

            Сборы команды были в Белогорске, в штабе армии. Там в каком-то донельзя засраном пехотном полку в отдельной казарме были собраны полтора десятка радиотелеграфистов со всей Амурской области. Началась изнурительная подготовка – занятия в классе, выезды в поле, беготня по лесу. Пришлось даже бросить курить, так как дыхалка не выдерживала многокилометровых марш-бросков. Через три недели подготовка к соревнованиям закончилась. Нам выдали проездные документы в местечко Князе-Волконское под Хабаровском, в штаб округа.

            До Князе-Волконского мы добрались без приключений. Приключения, больше смахивающие на кошмары, начались лишь там.

            Это сейчас «русский с китайцем – братья навек», а в те годы отношения с китайцами были откровенно хреновые. Дальневосточная граница была забита войсками всех мастей и расцветок. Можно было ехать по какому-нибудь населенному пункту несколько километров и не видеть ничего, кроме высоких плотных заборов и ворот с красными звездами.

            В обычных линейных частях, наскоро укомплектованных из разных европейских округов, царил бардак. В нашем полку ни одному солдату даже не приходило в голову отдать честь офицеру ниже майора. Форма одежды была тоже разная – у молодых форма нового образца, у старослужащих офицерские полушерстяные косоворотки прежних лет. Иногда, конечно, начальство делало безуспешные попытки навести в части хоть какой-нибудь мало-мальский порядок, но энтузиазм выдыхался вместе с винными парами и все возвращалось «на круги своя». Младшие офицеры старались не лезть во внутренние дела подчиненных им подразделений. Бал правили старослужащие во главе со старшиной.

            Совсем по-другому обстояло дело в кадровых, элитных частях. Там дисциплина и порядок культивировались десятилетиями. Но мы с Вовкой, два провинциальных долбоеба, не имели об этом ни малейшего понятия.

            Сразу, как только мы прибыли в часть, нас вместе с аппаратурой разместили на втором этаже пустующей казармы. Старший группы, пехотный капитан, не стал утомлять нас нотациями.

- Гуляйте пока, - ему, судя по всему, тоже не терпелось погулять в каком-нибудь хабаровском кабаке. Мы со свистом и гиканьем слетели со второго этажа.

- Товарищи солдаты! – окрик явно относился к нам с Вовкой. Мы, весело, еще не вняв внутреннему голосу, начали озираться.

            Перед нами стоял тощий прыщавый шибздик примерно моего возраста, может чуть старше, но уж явно младше Вовки. Тульей своей висящей на ушах фуражки он едва доставал нам до подбородка, худые ноги болтались в сапогах, как хуй в проруби, а из воротника торчала пупырчатая гусиная шея, вся в синих прожилках кровеносных сосудов. Лейтенантские погоны, свесившись с плеч, стояли дыбом.

- Ну, и откудова ты, ч-чучело? – Вовка согнулся над лейтенантом вопросительным знаком.

- Сын полка, что ли, пацан? - я фамильярно похлопал литеху по загривку.

Лейтенант от такого обращения попросту потерял дар речи. Выпучив на нас бесцветные глаза, он начал издавать какие-то нечленораздельные звуки и судорожно дергать кадыком. Лицо стало приобретать багрово-синюшный оттенок. Мы не на шутку перепугались. Вот хватит сейчас кондрашка этого недоумка, а нам потом за него отвечать придется.

            Мы, не сговариваясь, дружно подхватили извивавшегося всем телом лейтенанта и, несмотря на его отчаянное сопротивление, сволокли на ближайший газон. На прошлогодней, еще ни разу не крашеной к прибытию высокого начальства траве, литеха быстренько пришел в себя.

            За потерю бдительности нам пришлось около получаса прогуливаться мимо товарища лейтенанта строевым шагом. Потом он проверил наши военные билеты, прочитал лекцию о том, в каком образцово-показательном полку мы, охломоны, имеем счастье находиться и нести службу в данный момент.

- И не забудьте доложить вашему командиру о вопиющем нарушении устава, пусть он вас строго накажет, я проверю, - при всей своей напускной строгости лейтенант был наивен и доверчив.

- Все ясно?

- Так точно!

- Вопросы есть?

- Никак нет!

            С чувством исполненного долга лейтенант удалился. Мы же, не в силах более сдерживаться, рухнули в траву и досыта оборжались.

***

            Почти все ребята моего призыва после демобилизации собрались ехать во Владивосток, откуда из торгового флота многим уже пришли вызовы. Нам же с Вовкой Могильниковым пришел вызов из Камчатской Гидрометслужбы и я прикидывал хрен к носу - куда ехать, то ли на Север, то ли на юг. По ночам не спалось, и Вовка, уговаривая меня, поминутно шептал: - Ты только послушай, как звучит это сладкое слово – Кам-чат-ка!

            Седьмого ноября нам все-таки пришлось отлязгать зубами на занесенном свежим снегом плацу несколько часов, пока командир полка, начальник штаба и прочая офицерская шушера толкали здравицы в честь очередной годовщины.

            Дембеля кучковались в последних шеренгах, курили в рукав и материли большевиков, затеявших революцию в такую холодрыгу. Слава КПСС, что Февральскую революцию, как идейно противоречащую, не заставляли отмечать, а то у половины полка в такой знаменательный день ноги отвалились бы по самое некуда.

            Наконец, 11 ноября 1975 года нас, последних дембелей батареи управления артиллерийской разведки выстроили возле здания штаба полка для прощального шмона. Молодые, только вчера из суворовского училища лейтенанты с показным усердием рылись в наших портфелях. Замполит батареи, редкостной души паскуда, выпивший за два года большую половину моей крови, плотоядно щурился в нашу сторону. От стукачей он знал, что у меня в портфеле должен быть комплект гражданской одежды и желал присутствовать при изъятии. Я терпеливо стоял, собрав пальцы рук в два диссидентских кукиша, твердо веря, что весь этот растянувшийся на два года кошмар через полчаса можно будет навсегда выбросить из жизни.

            В это время их главный мудак, начальник штаба полка (сам подполковник Дерягин!) лично проверял соответствие вытравленных хлоркой цифр и букв на подкладах шинелей с номерами военных билетов. Чтобы не получилось так, что дембель уехал домой в новеньком обмундировании, а салага остался донашивать шинель четвертого срока. Дур-р-раки, все свеженькое, с иголочки, только вчера пропитое мордастым прапорщиком с вещевого склада, нам подвезут прямо к поезду, на «ГАЗике» командира полка. Там же будет моя гражданская одежда, ящик водки и разнообразный закусон. Заместителя командира полка по тылу, флегматичного майора, которого дали нам в провожатые, мы, не рассчитав, напоили так, что он чуть не уехал с нами во Владивосток. Душа профессионального пропойцы не могла вынести того, что сейчас вся оставшаяся водка уедет (оставалось же ее ко времени отхода поезда еще порядочно), а он вернется в часть добивать свой бесконечный четвертак.

            Я демобилизовался по гражданке, то есть в обычной гражданской одежде. Переодевание прошло успешно, прямо за углом железнодорожного вокзала, а взятая напрокат форма подходящего размера вернулась в часть. Свои собственные регалии, включая китель, были мной благополучно пропиты тем, кто поедет домой весной будущего года. Дембель неизбежен... На память я оставил только значок за классность, его я заслужил честно - за два года я стал профессиональным радиотелеграфистом 1-го класса. Я принимал на слух 180 знаков в минуту буквы и 200 знаков цифры, передавал 140 и 115 соответственно. Кроме того, я довольно бегло работал слепым методом на клавиатуре ленточного телеграфного аппарата СТ-67, умел обращаться практически с любой радиоаппаратурой, стоявшей в те годы на вооружении, включая системы уплотнения каналов и шифрования данных.

***

            Камчатка поразила меня необычайно большим количеством снега на улицах Петропавловска. В некоторых местах сугробы доходили почти до уличных фонарей. А ведь на дворе был всего лишь ноябрь. Температура воздуха гуляла вокруг нуля. Ночью немного подмораживало, днем таяло. Снег, смешанный с грязью, да надежды вперемешку с неизвестностью... Но самое интересное, там у воздуха был запах. Я и сейчас его помню, какой-то особенный, ни с чем не сравнимый запах, от которого как-то тревожно и грустно становилось в груди...

            26 ноября 1975 года во второй половине дня я вошел в новое здание Камчатского управления Гидрометслужбы и открыл дверь отдела кадров. За стойкой, отделяющей постоянных обитателей этого кабинета от временных посетителей, вальяжно развалясь в кресле, полулежал тучный, пузатый кадровик. Его лоснящаяся морда была одного цвета с бархатным переходящим знаменем, в развернутом состоянии пылившемся у него за спиной. На столе, среди папок, бумаг и канцелярских принадлежностей стояло несколько бутылок пива. У начальника отдела кадров Шляхового Николая Васильевича был послеобеденный отдых. На звук открываемой двери он открыл один глаз и спросил: - Ну? – глаз снова закрылся.

- Да вот, у меня Ваше письмо, вызов на работу, - я резво зашуршал бумагами, загодя добытыми из внутреннего кармана куртки.

- Ну? – на фоне знамени появились оба глаза.

- Так вот он я, приехал.

Кадровик сел в кресле и уставился на меня, видимо, чтобы убедиться, что это действительно я, такой долгожданный.

- Давай, что у тебя там, - Шляховой протянул в мою сторону вялую руку.

Я перегнулся через барьер и сунул все бумаги в протянутую ладонь. Шляховой несколько минут недоуменно рассматривал документы, при этом перекладывая их из одной стопки в другую.

- Действительно, моя подпись, - кадровик был в состоянии, близком к прострации. Он медленно, как в замедленной съемке, встал, достал из стоявшего рядом шкафа какой-то бланк, не спеша вписал в него мою фамилию и протянул мне: - Вот, пройдешь медосмотр, встанешь на воинский учет, получишь паспорт, потом приходи. Жить пока будешь в нашем общежитии, - на клочке бумаги Шляховой написал адрес и нарисовал некоторое подобие плана, как от остановки автобуса дойти до общежития.

- Увидишь синее двухэтажное здание. Там с левого торца две двери, в первую не заходи, а иди сразу во вторую, дальнюю.

            Я так и сделал. Пройдя через анфиладу пустых комнат я вошел в последнюю. За стоящим посреди комнаты столом со стоящей на нем огромной сковородой, до краев наполненной жареной картошкой сидели несколько человек. Среди них был и Вовка Могильников. Со стаканом в поднятой руке.

            Мы обнимались, как два эмигранта, встретившиеся на чужбине после долгой разлуки. За две недели после расставания произошло столько событий, было выпито столько водки, что каждый прожитый на гражданке день шел за месяц серых армейских будней. Меня тут же затащили за стол, налили полный стакан водки, я выпил, мне тут же налили еще. Как мы проходили медкомиссию, получали паспорта и вставали на воинский учет, я не помню.

Наконец, через месяц после демобилизации, 11 декабря, я был направлен учеником техника-метеоролога на гидрометеостанцию Апача, находящуюся в центре южной части полуострова.

- Учиться, учиться и учиться, - напутствовал меня Шляховой.

- Ученого учить… - фыркнул я в ответ, забираясь в видавший виды вездеход.

            На метеостанции, расположенной с нескольких сотнях метров от трассы Петропавловск-Камчатский – Усть-Большерецк, я проработал четыре месяца. Ночью меня не тревожили, но днем приходилось каждые три часа ходить с дежурным метеорологом на площадку, снимать показания приборов, обрабатывать их, заносить в различные журналы, учить латынь, так как в толстенном «Атласе облаков» эти бестелесные создания природы носили имена исключительно на давно забытом всеми языке, например, кучево-дождевые звучали как кумулонимбус.

            Весной, в начале апреля,  я, познавший основы профессии синоптика, вышел на трассу и на попутной машине вернулся в Петропавловск. Там меня ждали великие дела. И девушка.

***

            Девушку звали Аней. Познакомились мы еще в общежитии, куда она прилетела на практику из Владивостокского гидрометтехникума. Мы переписывались всю зиму и вот теперь она по распределению попала на Камчатку. Судьба…

- Куда же мне вас направить? – Шляховой изучающе смотрел куда-то поверх наших голов. – Вы сейчас плодиться начнете, а нам санитарный вертолет в копеечку обходится. О-о-о! Пошлю-ка я вас…

- Нахуй, - договорил я за него.

- Пратически да, - ухмыльнулся Николай Васильевич. - В Каменское. Авиаметстанция на севере области. Аэропорт, четыре дома, котельная и метеоплощадка. Районный центр находится в шести километрах от аэропорта на другой стороне реки. И чтобы как минимум три года я вас тут больше не видел!

            Через пару часов полета мы уже стояли в кабинете начальника аэропорта. – Жилья свободного у нас навалом, выбирайте.

- Да нам бы поближе к работе.

- Ну тогда вон в том доме, как зайдете в подъезд, идите прямо.

            Бичи занимали три квартиры в старом, обитом рубероидом четырехквартирном доме. Мы с женой заселились в четвертую. Собственно говоря, это была и не квартира вовсе, а одна большая комната, разделенная дощатой перегородкой на две части. В первой была печь и кухонный стол, во второй две железных кровати, два стула и такой же, как на кухне, стол. Стены, давным-давно выкрашенные в радикальный зеленый цвет, были почти черными от въевшейся в них угольной пыли и сажи. В доме недавно меняли отопление, в углах остались незаделанные отверстия, поэтому круглосуточно было слышно, чем занимаются соседи. Основным занятием соседей была каждодневная круглосуточная пьянка. Причем, пили они так целеустремленно и целенаправленно, как будто это была последняя выпивка в их жизни. Войдя в подъезд, можно было сразу определить, чем они сегодня завтракают, обедают или ужинают. Рацион соседей не отличался разнообразием. Либо в коридоре бил в нос жесткий запах одеколона «Шипр», либо кружили голову сладкие цветочные запахи - соседи баловались диетической «Сиренью».

            Кстати, именно здесь, на севере Камчатки, я впервые увидел в магазине на прилавке галантерейно-парфюмерного отдела табличку примерно следующего содержания: «Согласно распоряжения Председателя поссовета номер такой-то от такого-то числа одеколон выдается не более двух флаконов в одни руки.» Так что не надо ругать Горбачева за те пресловутые две бутылки, это гнусное дело практиковалось еще за десять лет до начала перестройки.

            Я тогда одеколон еще не пил. Пробовать-то я его пробовал, как без этого, но пить не пил, ведь питие подразумевает регулярное употребление, а не от случая к случаю, вдогонку, когда водка уже кончилась и магазины закрыты. А душа просит. Уже вроде бы и выпито гораздо больше, чем можно выпить, но, как всегда, намного меньше, чем хочется.

- А не пора ли нам освежиться, - говорил в таких случаях, доставая из дембельского портфеля едва початый флакон, мой друг Колька Гражданкин.

            И мы освежались, предварительно слегка разбавив одеколон водой. В результате, в зависимости от сорта, он становился мутной молочно-желтой или молочно-зеленой жидкостью, которую, давясь от отвращения, мы вливали вовнутрь себя. Иногда одеколон, что называется, не шел. Он колом вставал в пищеводе и настойчиво просился на свет божий. В некоторых случаях, затаив дыхание и нежно поглаживая и похлопывая себя в районе солнечного сплетения, удавалось уговорить его провалиться в желудок. Изредка он категорически отказывался приживаться и требовал вернуть его обратно. Приходилось, стиснув зубы, выпускать джина на волю. Наружу он шел еще противнее, чем в нутро, по пути прихватывая с собой что-нибудь из закуски.

            Я с головой окунулся в самостоятельную взрослую жизнь семейного человека. Первым делом привел в порядок квартиру, отремонтировал печь, вставил в окна недостающие стекла и законопатил щели и дыры в стенах. Телевидения не было в принципе, так что с зарплаты был приобретен огромный катушечный магнитофон.

***

Тут надо бы описать два года камчатской жизни.

***

            Лето на юге было в полном разгаре, а меня снова, после двухлетней разлуки, потянуло на Север. На этот раз, после недолгих размышлений был выбран заполярный город Мурманск, расположенный под обрезом карты, на шестьдесят девятой параллели.

            Самолетом я долетел только до Москвы. В Москве, а точнее, в подмосковном Одинцово, жил мой друг Колька Дроботов, знакомый еще по Дивногорску. Женат он был на дочери какого-то крупного начальника, чуть ли не главного инженера из Метростроя. Четырехкомнатная квартира тещи находилась на Измайловском проспекте, в доме № 47. Когда я со своим дурацким сидором ввалился в подъезд, то тут же был приперт к стене необъятных размеров пожилым швейцаром, как и положено в ливрее и при пышных буденновских усах, до того пышных, что они больше смахивали на накладные. Сверля меня тяжелым взглядом, этот хранитель дверей долго и нудно выяснял, к кому я иду, по какому вопросу и почему меня нет в книге предварительной записи. Видимо, не зря говорят, что самый главный человек в нашей стране - это вахтер, человек получивший малую толику власти, но использующий ее на всю катушку. В конечном счете, мы договорились, что я оставляю документы и вещи в его каморке, а сам поднимаюсь на лифте на нужный этаж.

            Колька оказался дома. Мы спустились вниз, забрали у вахтера все изъятое и не теряя ни минуты понеслись в знаменитую пивную на Калининском проспекте, где пиво подавали в кувшинах, а на больших блюдах горой возвышались устрицы, смахивающие на мандавошек, во всяком случае, я себе их представляю именно такими. После пива пили вино, полулежа на газоне у Васильевского спуска, почти у самой кремлевской стены, в нескольких десятках метров от Спасской башни. Колька порывался обоссать какую-нибудь элитную елку голубых кровей, но вовремя подошедший мент вежливо, представьте себе, даже очень вежливо попросил нас освободить газон. Потом припоминаю какую-то заплеванную пивнушку, где были высокие столы, длинные, как нары, за которыми народ пил стоя. Эти нестройные ряды напомнили мне зал Дворца съездов, когда депутаты стоя поют гимн. Такой же невнятный галдеж, такие же красные довольные морды. Но тусовка тусовке рознь. Если мы в обстановке всеобщего политического похуизма ловили неподдельный кайф, то что имели все те фрезеровщики-универсалы и ткачихи-многостаночницы, я не знаю. Да не в этом, собственно, и дело. Мы не пили за Родину, за партию, за Леонида Ильича. Мы просто пили, мы хлебали это теплое разбавленное пиво с такой жадностью, как будто знали, что пьем его в последний раз.

            Нажрались мы в тот день до абсолютного горизонтального состояния, как добирались обратно и как нас встретила Колькина жена, не помню. Может оно и к лучшему.

            Утром я проснулся в незнакомой комнате на диванчике и никак не мог сообразить, куда я попал. Судя по обстановке, это было очень приличное место, но дальше мои размышления не продвигались. За закрытой дверью стояла мертвая тишина. Я чувствовал, что начинаю потихоньку сходить с ума. В голове было пусто, ни единой мысли, за которую можно было ухватиться, как за кончик ниточки, чтобы размотать весь клубочек. Пришлось, преодолевая тошноту, встать, подойти к двери и высунуть голову в бесшумно открывшуюся щель. Взору моему предстал извилистый коридор с множеством закрытых дверей, что не добавило ясности. Поочередный осмотр комнат не дал никаких результатов. Комнаты были пусты, то есть мебель в них была, да еще какая мебель, а живых - никого. На кухне я, стараясь не шуметь, пошурудил в огромном холодильнике, не нашел ничего нужного и продолжил осмотр.

            Кольку я обнаружил дрыхнувшим на необъятном, как Красная площадь, балконе. Нейроны, чудом уцелевшие после вчерашнего, стали сцепляться каким-то им одним известным образом и постепенно все становилось на свои места. Разбудить и поднять Кольку удалось с большим трудом, напирая на то, что вчера он обещал показать мне пивные автоматы, которые работать начинают с самого раннего утра.

            Из десятка за битый час блужданий отысканных нами автоматов не работал ни один.

- Гребаная столица, - гундосил я, издыхая от жажды, - вот так дашь дуба, не опохмелившись, и зароют на каком-нибудь сраном Ваганьковском в общей могиле с биркой на задней ноге.

Наконец в каком-то ларьке удалось, несмотря на то, что не было одиннадцати часов, или как говорили московские алкаши, пока волк не выскочил, купить несколько маленьких, емкостью 0,33 литра бутылочек пива. Я слышал о таких, но видел впервые в жизни и потому с интересом разглядывал их непривычные длинногорлые формы. Содержимое же, с утробным бульканьем перетекавшее в наши иссушенные желудки, на мой непритязательный вкус, ничем не отличалось от любого другого.

            В Москве, ненадолго вырвавшись из провинции, я отчаянно пропьянствовал две недели. Ночевать приходилось в Одинцово, где у Кольки была комната в общежитии, устроенном в обыкновенном жилом многоэтажном доме. Утром я разменивал 50-рублевую бумажку в пригородных кассах, садился на электричку и ехал до станции Фили. Да, это были те самые подмосковные Фили, где когда-то одноглазый дядько прикидывал к носу на военном совете, как половчее сдать Москву французам. Может там даже и музей есть какой-нибудь на эту тему, но при всем моем неподдельном интересе к отечественной истории, по утрам меня одолевали иные, не менее важные заботы. В Филях я нырял в каменную пасть метро, а выныривал где-нибудь в центре, поближе к ГУМу, в котором и в те времена продавались не только тряпки, но и продукты, включая спиртное.

***

            Мурманск – город откровенно паскудный. Во-первых, угнетает почти полное отсутствие зелени, лишь одинокие деревца рябины натыканы там и сям по немногочисленным газонам. Во-вторых, тупиковое расположение города, а, точнее, его железнодорожного вокзала, совершенно не оставляет места для маневра. Отсюда ехать можно только на юг. Только в сторону Ленинграда. Свобода выбора подавлена напрочь. Сам вокзал, грязный, холодный и тесный, также не располагает к себе. Жить на нем совершенно невозможно. После прихода последнего, вечернего поезда вокзал закрывается на уборку до четырех часов ночи. Менты пинками вышвыривают всех бичей на привокзальную площадь. Бичи, моментально, как тараканы, расползаются по относительно теплым подъездам близлежащих домов. На вокзале остаются счастливчики, имеющие на руках билеты в сторону Питера. Я тоже облюбовал себе девятиэтажку метрах в двухстах от вокзала.

            В нескольких шагах от железнодорожного вокзала находится сквер. Мурманчане называют его «стометровкой». В сквере круглосуточно тусуются бичи, проститутки и милицейские патрули.

            Неделю попьянствовав с вокзальными ханыгами, я решил все же поискать морской романтики, за чем я сюда, собственно, и приперся. Я стал последовательно обходить различные морские ведомства, но, едва завидев мою опухшую морду, мне еще издалека советовали: - В тралфлоте попытай счастья, браток!

            Вокруг монументального здания конторы тралфлота народу было не протолкнуться, а попасть внутрь здания можно было, только обладая недюжинным здоровьем. Здесь были вчерашние школьники и школьницы, еще не хлебавшие соленых брызг романтики, разновозрастный мастеровой люд, приехавший на заработки и огромное количество явных бичей, из тех, кого уже не держит земля, а если они и меняют белье, то только на водку. Все это сборище плотной толпой стояло у центрального входа. Я еще по Камчатке знал, что тралфлот – не сахар, а потому, немного потолкавшись в толпе и послушав разговоры, побрел дальше.

            Контора, в которой мне повезло, называлась «Севрыбхолодфлот». Флот состоял из плавбаз и холодильных рефрижераторов.

- Давай быстренько на медкомиссию и в рейс, у нас плавбаза в районе Шпицбергена стоит, работать некому.

 Я вихрем промчался по врачам, не прошел по зрению в матросы.

- Пойдешь на камбуз?

- Запросто, макароны по-флотски готовить умею.

- Дурак, на флоте такой блевонтин уже давно не готовят.

- Ладно, на месте разберемся.

            Плавбаза называлась «Маточкин Шар», есть такой пролив на Новой Земле, но иначе как «Внематочный Шар» ее не называл никто. Плавбаза – это завод на воде, длиной 160, а шириной 25 метров. Экипаж численностью 250 человек. Командный состав – кадровые мореходы, годами бороздящие просторы морей и океанов, матросы и рыбообработчики – народ временный, по большей части набранный на один рейс. Среди них попадались романтики, начитавшиеся пиратских историй, были серьезные мужики, готовые к тяжелой работе за хорошую зарплату, но основная масса – бичи, портовая пьянь, отбросы общества. И это при том, что в «Севрыбхолодфлоте» был хоть какой-то отбор. В сравнении с нашей шарагой «Тралфлот» выглядел полнейшей бичарней. Там на сейнерах и траулерах ходили те, кого на берегу штормило сильнее, чем в море.

            Два месяца спустя меня вызвал к себе помощник капитана, не помню уж какой, но должность его соответствует должности замполита в армии.

- Тут на тебя бумага пришла на списание. Чего ты там натворил?

- Да хрен его знает, гражданин начальник, - я не чувствовал за собой никакой вины.

- Через месяц, в середине декабря мы все равно возвращаемся в Мурманск, можешь остаться. Да и работать на камбузе некому.

            По возвращении в порт мне выдали направление в кожвендиспансер.

 

 

***

            Двадцать пять лет – круглая дата. Я лежал на диване с тяжелой головой и лениво размышлял о бренности бытия. Был понедельник, обычное хмурое утро. На работе я отпросился, пивбар еще закрыт, поэтому спешить было некуда. На кухне гремела кастрюлями жена, на плите что-то шипело и шкворчало. Я знал, что холодильник прямо-таки набит выпивкой, но трогать ее было нельзя. Чревато скандалом. Вино и водка были запасены на вечер. Вечером соберутся гости, чтобы отметить мое двадцатипятилетие. Придут отец с матерью, Дроботовы, Сидоренко, придут и некоторые мои друзья и собутыльники. Я напьюсь первым. Дальше развитие событий может идти двумя путями. Если я съем слишком много, то просто выпаду в осадок, если же съем много, но все же недостаточно для выпадения, то придется выслушивать речи на темы морали и нравственности, в ответ я начну дерзить, посылать всех нахуй, а то могу и заехать кому-нибудь кулаком в ухо. Для меня, впрочем, оба эти варианта были беспроигрышными. Во-первых, потому, что я именинник и мне все можно, а во-вторых, все равно назавтра я не буду помнить абсолютно ничего, кроме первых двух-трех стаканов.

            Хотелось перемен. Хотелось выскочить с наезженной колеи, куда-то уехать, хотелось хоть каких-нибудь перемен. Я лежал на диване и не спеша перебирал варианты. Уезжать из Нурека в конце лета не имело никакого смысла, потому что ехать можно было только на Север, а там в это время уже случаются ночные заморозки.

Можно было поменять работу, но моя увесистая трудовая книжка давно уже приводила в неописуемый восторг начальство всех рангов. Они читали ее как захватывающий детектив, время от времени окидывая меня удивленным взглядом. Потом произносилось что-нибудь вроде: «М-да, от скуки на все руки» и книжка возвращалась мне с напутствием попытать счастья в каких-нибудь других, еще не изведанных мной областях народного хозяйства. Я их понимал, но я также знал, что в нашей стране в связи с повальной нехваткой рабочих рук, именно рабочих, я никогда не останусь без куска хлеба и стакана водки.

            В описываемое время я работал на строительстве водоприемника Нурекской ГЭС монтажником-высотником в бригаде почти Героя Социалистического труда Трегубова. Трегубов был лауреатом всевозможных премий, его каждый раз представляли к Герою, но в последний момент что-то срывалось и вместо заветной звездочки он получал то премию, то ордер на квартиру в Душанбе, а то и просто какой-нибудь ценный подарок.

            Работа мне нравилась. Бригада состояла из молодых здоровых парней от двадцати до двадцати пяти лет. Работали в три смены. Высоты мы не боялись, наоборот, иногда на глазах у бригадира ради баловства выделывали такое, что тот заходился матом на весь водоприемник.

            Дважды я срывался и падал. Происходило это так неожиданно, что я даже не успевал ни о чем подумать. Первый раз я кувыркнулся с шести метров на стоявшего внизу сварщика из соседней организации. Сварщик был пожилой и толстый, с огромным брюхом. Это брюхо меня и спасло, когда я задницей уселся на него. После столкновения мы разлетелись в разные стороны. Сварщик поднялся первым, покрутил пальцем у виска и сказал:

- Ты что, парень, ебалом щелкаешь? Смотреть ведь надо, куда летишь.

Я сидел на бетоне и хохотал. Наверху жеребцами ржали ребята, бывшие свидетелями моего полета.

            Во второй раз мне повезло еще больше. Я работал на внешней стороне и сорвался с шестнадцати метров. Внизу была вода, но в воде плавали стянутые тросами в одну длинную линию плоты. Это была своего рода запань, чтобы подгоняемый течением всякий плавающий мусор не попадал в водоприемник, а оттуда в турбины. Я чудом попал в единственную метровой ширины щель, неизвестно как образовавшуюся между двумя плотами. Работавшие наверху видели, как я с разинутым ртом, но молча, пролетел спиной вперед и ушел под воду. Сначала в бурлящей воде появилась каска, следом за ней правая рука с часами, а затем и я сам.

- Живой? – кричали мне сверху.

- Да живой, а хули толку, - я выливал воду из кирзовых сапог. Страха не было ни во время падения, ни после. Именно своей рисковостью мне и нравилось работа. К тому же и платили за эту работу хорошо.

            Нет, менять работу не стоило. Оставалось одно – идти сдаваться. Я не спеша встал с дивана, оделся и стал складывать в портфель разные необходимые в ближайшем будущем вещи, как-то: электробритву, полотенце, мыло и другие разные мелочи. Жена продолжала возиться на кухне. Я тихо спустился с третьего этажа и двинулся к автобусной остановке. Душу мне согревал тихий восторг – я устроил внеочередную пакость родным и близким.

            В дурдоме, расположенном на территории городской больницы за шестиметровым забором, меня приняли, как родного. Через час, оформленный, чисто вымытый и переодетый в пижаму, я уже стоял в процедурном кабинете и подставлял задницу медсестре. Начиналась новая жизнь.

            Я не читал трудов академика Павлова, но со слов умных людей знаю, что рефлексы бывают условные и безусловные. Условные рефлексы можно выработать и закрепить. Вот на этом нехитром принципе, собственно, и основывалось лечение от алкоголизма.

            Полный курс лечения был рассчитан на сорок пять дней. Это для тех, кто попал впервые. Второй и последующие курсы продолжались два месяца. По окончании выдавалась справка. Раньше, до конца семидесятых годов, выдавался больничный лист. Излечившийся от гнусного недуга, а заодно и соскучившийся по вину пациент выходил из дурдома только затем, чтобы получить деньги за два месяца лечения и уйти в новый, еще более страшный запой. Мой друг Сашка Шмелев, бывший десантник, спортсмен и каратист, за два года исхитрился восемь раз отлежаться в дурдоме, но потом его все-таки оформили в ЛТП. Потом эта лафа с больничными отошла в прошлое, но лечить продолжали бесплатно.

            Попадали в дурдом по нескольким причинам. Для одних это был способ отлежаться, да немного поправить здоровье на практически санаторном режиме и трехразовом питании. Изредка попадались романтики вроде меня, которые думали, что, пройдя через чистилище, выйдут и начнут жизнь с чистого листа. Но основной контингент состоял из тех, у кого не было выбора. Точнее, выбор был, но выбирать приходилось между дурдомом и ЛТП. Или два месяца тут играть в шашки и домино или два года там лепить кирпичи. Система была проста – три попадания в вытрезвитель, и, если не успел спрятаться в дурдоме, едешь на отдых в лечебно-трудовой профилакторий. Вы только вдумайтесь, сколько ханжества в этом названии. Не зря, видно, мужики предпочитали зону этому самому профилакторию.

            В ЛТП я не был, а вот дурдомовскую систему лечения пришлось трижды опробовать на собственной шкуре. Первые полмесяца вкалывали витамины, а также сульфазин и еще какую-то дрянь для вывода шлаков из организма. Хуже всего переносился сульфазин. После укола поднималась температура, а к ночи в суставах начинало ломить так, что приходилось зажимать в зубах угол подушки, чтобы не орать на всю палату, а после еще три-четыре дня есть стоя и спать на одном боку. Был ли от него какой-то практический толк или его кололи исключительно для того, чтобы лечение не казалось медом, не знаю. В вену ставили уколы из огромных, чуть ли не со стакан размером ампул с жидкостью синего цвета и надписью «Метиловый синий». Моча от этих уколов также становилась темно-синей, как школьные чернила. В предплечье кололи витамины В6 и В12. В6 лез под шкуру, как стекло, мне даже казалось, что я слышу треск разрываемых тканей, В12 после этого даже не ощущался.

            На шестнадцатый день начиналось собственно само лечение – рыгаловка. Длилась она двадцать дней для новичков и тридцать пять для алкашей-рецидивистов. Суть его заключалась в том, чтобы выработать у пациентов условный рефлекс отвращения к водке. Для этого сначала в предплечье вводили 0,2 – 0,3 кубика апоморфина, вещества, вызывающего рвоту. Потом все рассаживались в комнате над стоящими на полу тазиками, брали в руку стакан, наполовину наполненный вином или водкой и полоскали ими рот и горло. Апоморфин действовал безотказно. Через несколько минут начиналась неукротимая рвота. Побочными эффектами апоморфина были общая слабость, головокружение и долго не проходящее чувство тошноты. Поэтому некоторые после окончания процедуры еще несколько раз бегали поблевать в унитаз. Другие брали с собой таз в палату и блевали по-барски, лежа, едва свесив рыло с кровати . В общем, паскудное состояние оставалось до самого вечера. На ужин алкаши выходили из палат бледно-зеленые, как плесень, а некоторые не ужинали вовсе.

            Три раза в день нам выдавалось неимоверное количество разноцветных таблеток различной формы, от мизерного зеленого элениума до огромного, размером с гайку, витамина С. Был среди всего этого добра и тетурам, главная составляющая лечебного курса.

            Водку пьют все. Или почти все. Или пили раньше. Или хотя бы пробовали. То есть напиток знаком всем и каждому. А вот что происходит с водкой внутри нас, кроме того, что она ударяет в голову, не знает почти никто. А ведь об это можно написать целый роман. Но я буду краток.

            Водка, попав вовнутрь организма, в конечном итоге распадается на углекислый газ и воду. Но распадается не просто так, что вот взяла, да и распалась. Процесс этот длительный и идет в одиннадцать стадий. При этом образуются продукты распада, так называемые метаболиты. Это различные кислоты и альдегиды. Метаболиты ядовиты, но время их жизни обычно невелико, попревращавшись друг в друга, они все равно превратятся в углекислый газ и воду. Но есть вещества, которые останавливают распад на определенной стадии. Среди прочих к ним относится и тетурам, он же антабус, он же эспераль.

            Антабус, как мина замедленного действия, откладывается в печени и ждет своего часа. После приема алкоголя он задерживает распад спирта на стадии альдегидов. У человека резко расширяются сосуды, давление падает и, вместо положенных сто двадцать на восемьдесят становится примерно сорок на ноль. Если не принять срочных мер, то кандидат в покойники быстренько переходит в категорию настоящих стопроцентных жмуриков. По идее, это-то и должно отбивать желание попробовать водки или даже пива после лечения. Куда там! Наш народ не наебешь! Сразу после выписки мужики бегут в парилку и начинают вениками выгонять отраву. В парилке при этом стоит густой запах жженой резины. После нескольких посещений бани можно смело начинать употреблять. Жены только диву даются:

 - Мой-то после лечения до чего чистоплотный стал, почитай, кажинный день в баню бегает, ну, прям не нарадуюсь.

Радуйся, дура, недолго осталось. Увидеть бы твою радостную рожу через недельку-другую.

            Психиатрическая больница города Нурека, если кто помнит, представляла собой двухэтажное кирпичное здание, расположенное на территории городской больницы. Здание было окружено шестиметровым деревянным забором. Выход за огороженную территорию был запрещен, за исключением некоторых случаев, а именно: разгрузка кислородных баллонов, перетаскивание жмуриков из больничных палат в морг, находящийся в дальнем углу больничной территории, да трехразовый поход за пищей на общую кухню. Причем выпускали за пределы дурдома только алкашей, все-таки, видимо, они стоят на иерархической лестнице выше дураков. Да и в народе не зря говорят, что пьяница проспится, а дурак – никогда. Я попадал на все без исключения шабашки. Покойников я не боялся, кислородные баллоны, будучи в командировке на Таджикском алюминиевом заводе, мне приходилось одному таскать на седьмой этаж, а на кухне меня, как бывшего работника, разрешавшего в меру воровать, кормили разными деликатесами. Да и сидеть взаперти и играть с дураками в домино и шашки мне быстро надоело. Дураки-то они дураки, а вот выиграть у них так ни разу и не удалось. Кто есть кто, было видно невооруженным глазом. Если таджик, то стопроцентный дурак. Если русский, значит алкаш. Или дурак. Или то и другое одновременно. Причем дурные таджики сносно владели русским языком, а умные русские не могли связать по-таджикски двух слов. Чтобы убить время, я начал учить таджикский, который совершенно не похож на тюркские языки. Буквально через месяц я уже мог с пятого на десятое поддерживать неторопливые беседы дураков.

            Первый этаж занимали женщины, на втором жили мы. Примитивные дверные замки не помогали раздельному содержанию. Дураки систематически выходили на охоту на первый этаж, отлавливали какую-нибудь половозрелую дуру, тащили ее к себе и хором драли во все дыры, пока кто-нибудь из персонала не заставал их за этим невинным занятием. Дурочки, оголодавшие без мужиков, воспринимали это как должное и не оказывали никакого сопротивления.

***

            В начале августа 1981 года из поездки в район Байкало-Амурской магистрали вернулся мой сосед Серега. Он ездил на Дальний Восток на заработки, ни хрена, естественно, там не заработал, а, напротив, пропился до рубля. Я держался уже почти год. Жена с сыном уехали в отпуск к теще под Владивосток, а меня не отпустили на работе в связи с паводковой ситуацией. В Таджикистане, да и вообще на горных реках паводки бывают не весной, а в конце лета, когда в горах начинает усиленно таять снег.

            Так что жены у меня временно не было, а деньги временно были. Вот и повадились мы с Серегой ежевечерне захаживать в единственный в городе бар. В баре я брал водки на двоих, а когда Серега выпивал свою порцию, незаметно для окружающих менял стаканы местами. Непьющий человек в баре бросается в глаза, а этого нельзя было допускать. Попив таким образом водочки, мы снимали каких-нибудь двух подруг и тащили их ко мне. Там в холодильнике уже дожидались своего часа коньяки, шмурдяки (так в некоторых кругах зовут дешевые вина) и фрукты.

            Телки попадали к нам в руки уже тепленькие, отчего никто из них в интимном полумраке не обращал внимания, пью я или нет. Поэтому до определенного момента мне удавалось валять дурака, а наутро удивлять ночную подружку своим бодрым, свежим и жизнерадостным видом. Но однажды попалась дотошная учительница, из гуманитариев. Овца овцой, но как-то она просекла, что я пытаюсь откосить от выпивки. Она взяла фужер в руки, села ко мна на колени и стала заливать коньяк мне в рот. Веря в разумное, доброе, вечное, коньяк я выпил, а следующий фужер наливал себе сам. В общем, масть пошла и пошла изумительно хорошо.

            Жизнь забила ключом. По окончании трудового дня, уже слегка навеселе, мы с Серегой шли в пивную, где, дожидаясь открытия вечерних заведений, пили муторное, разведенное водой и сдобренное стиральным порошком пиво.

            Как-то Сереге понадобилось зайти в аптеку за какими-то таблетками. Пока он стоял в очереди в тот отдел, где лекарства выдают по рецептам, я праздно глазел на разноцветные упаковки, расставленные и разложенные в витринах. Потом подошел к старичку, торгующему в отделе без рецептов, протянул ему червонец и попросил: - Мне вот этих дайте, без сдачи.

            Дед слегка ошалело посмотрел на меня, но отсчитал двести пятьдесят упаковок изделий № 2. Стараясь не обращать внимания на любопытные взгляды окружающих, я не спеша сгреб всю гору этого добра в портфель. Довольные и веселые, мы покинули аптеку.

- Ну, и что ты собрался делать с таким количеством гондонов? – Серега недоумевал не меньше того аптекаря.

- В комнате развесим. И на балконе. Кроме того, их ведь и на хуй напяливать можно.

- Интересно, как ты их собираешься на хуй пялить, по одному или все сразу? - Сереге явно было жаль зазря истраченных десяти рублей.

- На память блядям будем дарить, с автографами, другим хорошим людям. Хочешь, я сейчас половину раздам прохожим, - я стал на ходу расстегивать портфель.

- Иди уж, гондон с гондонами, куда идешь. Тоже мне, тимуровец нашелся.

***

            В Березово я прилетел 30 сентября 1982 года. Прилетел ненадолго, от силы на одну зиму. В Тюмени в день вылета стояла тихая и солнечная, по-летнему теплая погода. Я еще с вечера распрощался с корешами и собутыльниками, оставил у них некоторые вещи, и налегке, с одним портфелем приехал в аэропорт.

            Полет на Як-40 занял около двух часов. За это время я переместился в пространстве на семьсот километров севернее, на шестьдесят четвертую параллель. Хуйня, мы бывали и в более высоких широтах.

            Снег в Березово еще не выпал, но мороз был около пятнадцати градусов. Я брел навстречу ветру неизвестно куда и задубел, как собака. Руки замерзли и я по очереди грел их под мышками, кутаясь в легкую, насквозь продуваемую курточку. Я уже хотел выбросить портфель, в котором кроме бритвы, полотенца и прочей подобной дребедени ничего не было. Наконец один из прохожих, к которым я то и дело обращался с просьбой показать дорогу на рыбокомбинат, ткнул пальцем в небо: - Вон, видишь водонапорную башню? Я утвердительно мотнул головой. - Вот на нее и иди, да держи чуть правее, в контору и упрешься.

            После недолгих блужданий вдоль забора, а вышел я к комбинату по улице Гагарина возле несуществующего ныне магазина № 7, показалась проходная, а за ней и сама контора. Начальник отдела кадров товарищ Аднокулов сразу, как только увидел мою справку, загрустил: - Еб твою мать, ну что за шваль она опять сюда приперла? Тут своих таких девать некуда. Он бы долго еще разорялся, но я сгреб со стойки документы и повернулся к двери. - Куда? А ну-ка давай сюда документы. За тебя деньги уплачены, - видимо, он имел в виду билет на самолет, выданный мне Аллой.

            Битый час, пока он копошился в бумагах, я выслушивал, с какими отбросами общества ему постоянно приходится иметь дело, что из-за таких как я и мне подобные он давно уже потерял веру в человечество, что только за одно это ему должен идти год за полтора и повышенная до ста тридцати двух рублей пенсия. - Иди в общежитие, там найдешь коменданта, она знает, что с такими как ты делать. Вот тебе направление, пойдешь в стройцех плотником.

            Плотником я еще ни разу не работал, да и желанием возиться с деревом никогда не горел. Ну, хрен с ним, плотником, так плотником. Ставили, помнится, мы с двоюродным братом в Тыжневке летом баню из лиственницы. Может и до сих пор стоит. Если не спалили. Не по умыслу, конечно, а так, по обыкновенному пьяному делу.

            В общежитии не оказалось свободных мест.

- Придется на сегодня поселить в клубе, а завтра, может, что-нибудь придумаем, - обрадовала комендант общежития.

            Мне была выдана ржавая скрипучая кровать, насквозь проссаный матрац, две серых, влажных простыни с огромными черными клеймами «ИНВ» посередине и черное шерстяное одеяло. Но мне, привыкшему спать на вокзалах, в подъездах и на переходных площадках товарных вагонов, все это казалось верхом комфорта.

            Кроме меня в коридоре клуба лежали еще два парня и одна девчонка. Они были знакомы между собой, неведомо как их занесло в Березово откуда-то из-под Тынды. Парни втихушку пили прямо в кровати, болтали между собой о том, о сем, а в это время мимо нас по коридору на вечерний сеанс проходил народ. Я был голодный и злой, лежал на спине и тупо смотрел в потолок, всем своим видом показывая, что я здесь человек совершенно посторонний, порядочный и не имеющий к этому блядству никакого отношения. Голодный я был оттого, что не жрал с утра, от самой Тюмени, а злился на начальника отдела кадров, да на ребят, которые весело и непринужденно пили водку, а мне не предложили даже для порядка.

            Весь следующий день я бегал в военкомат, в паспортный стол и в поликлинику. Ближе к вечеру меня заселили в общежитие, знаменитый «Белый Дом», в комнату № 6. В комнате уже стояли восемь кроватей. Их потеснили и втиснули мою кровать. Комната, несмотря на вечер, была пуста, я завалился на кровать с какой-то, не имеющей ни начала, ни конца книжкой, и, видимо, так бы и заснул, набегавшись за день, если бы не клопы. И не один или два, нет, они пришли отведать свежатинки большим и дружным коллективом. Я, не мешкая, занялся их отловом. В это время дверь комнаты отворилась, и вошли двое парней. Мы познакомились. Один из них, назвавшийся себя Вовкой, махнул рукой: - Э, зёма, зря ты эту канитель затеял, их тут миллиарды, только из огнемета можно выжечь.

- Надо же что-то делать, ведь заебут за ночь.

- А делать надо вот что, - он вытащил из каждого рукава по бутылке водки. Между тем его приятель по имени Гера, вытащил и поставил под стол еще несколько бутылок.

- Праздник какой или что? – как можно более будничным голосом поинтересовался я. - Уезжаем мы завтра. В Воркуту. Ну, заодно, значит, и поужинаем. Давай к столу.

            Меня не надо было приглашать дважды. Я не пил уже три дня и поэтому сильно проголодался. Знающие меня поймут. За водкой и разговором шло время. Между тем стали подтягиваться остальные обитатели комнаты. Я поначалу старался запомнить всех по именам, но потом перестал – народу собралось слишком много. Как выяснилось, в Воркуту уезжали ребята не только из моей комнаты, но и все наличное население комнаты № 22, расположенной где-то на втором этаже.

- Ты куда определился-то, в какой цех? – спросил меня кто-то из собутыльников.

- В строительный, плотником.

- Да ты что, ебнулся, на хуя тебе сдались эти доски, там даже пропить нечего. Давай-ка, паря, иди на рыбоучасток грузчиком. Там всегда при рыбе. И сытый, и пьяный, и нос в табаке. Там, если с головой, крутиться можно.

            Все стали наперебой выкладывать передо мной преимущества профессии грузчика перед плотником. Мы выпили за тех, за других, за прочих и я отрубился. Очнулся я рано, едва светало. Но ночью выпало немного снега, и от этого в комнате было светлее. Я с трудом оделся и пошел в уборную. Не успел я отойти от общежития и трех шагов, как раздался треск, звон и крики. Из окна десятой комнаты сперва посыпались стекла, потом вылетела оконная рама, а за ней совершенно голая деваха, на вид лет двадцати. Несколько раз кувыркнувшись, она, громко матерясь, вскочила и побежала мимо меня назад, в общежитие. Я стоял, пытаясь осмыслить увиденное. Единственное, что приходило в голову – скучно здесь не будет. Впоследствии я ежедневно убеждался в этом. Чего-чего, а скучать в Белом Доме не приходилось.

            Выходные дни пронеслись как в тумане. Приходили и уходили какие-то люди, неизвестно откуда появлялась водка, я пил, спал, опять пил, с кем-то знакомился, спорил, играл в шахматы, пил еще и еще. Казалось, что время остановилось, а пространство двигается по кругу.

            В понедельник, мелко трясясь нутром, снова пришлось тащиться в отдел кадров.

- Извините, гражданин начальник, какой из меня плотник, мне бы что попроще, мешки таскать, например. Вот вроде бы на рыбоучасток грузчики требуются. Аднокулов молча выписал мне новое направление. С мыслью, что жизнь налаживается, я пошел по деревянной лестнице вниз, к реке, в контору рыбоучастка.

            Березовский рыбоучасток. Я вспоминаю о годах работы на нем если не с любовью и нежностью, то с благодарностью и ностальгией.

            Рыбоучасток был как бы вынесен за пределы рыбокомбината, имел своего начальника и свою бухгалтерию. Номинально начальником рыбоучастка был Вторушин Александр Михайлович. Но заправляла там всеми делами и делишками старший мастер Дворко Анна Николаевна. Вторушин возился с сетями, моторами, часто выезжал к рыбакам, а весь учет, контроль и кадровую работу вела Дворко. По первому мужу она была Баранюк, поэтому за глаза все звали ее Баранючкой. Кроме собственно рыбоучастка с пирсом, холодильником и различными складами в ее ведении также находилась и коптилка, расположенная наверху, на территории рыбокомбината. Мы, грузчики, занимались, в основном, тем, что возили мороженую рыбу из холодильника в коптилку, а копченую привозили назад, в холодильник. Отсюда она развозилась, по большей части вертолетами, за пределы поселка и района. То ли высокое рыбное начальство думало, что березяне сами обеспечивают себя рыбой, или по каким-то другим причинам, но в наших магазинах местной рыбы почти не было. Можно было, конечно, купить ее прямо на рыбоучастке. Но для этого надо было пойти к директору рыбокомбината и попросить выписать рыбы. Директор писал (или не писал) на четвертушке бумаги записку Баранючке. Проситель шел на рыбоучасток, платил в бухгалтерию деньги, шел с Баранючкой в холодильник, где и отоваривался в соответствии с запиской. Все просто и ясно. Но ходоки эти, видимо, уже так достали Баранючку, что она воспринимала их как личных врагов, рвущихся в ее собственные закрома. Ее визги и вопли были слышны, наверное, на другом берегу реки. У покупателей надолго, если не навсегда, пропадало желание покупать рыбу на рыбоучастке. В общем, получалось так, что рыбы не было, а спрос на рыбу был. А спрос, как известно, рождает предложение.

            Кроме Баранючки, на рыбоучастке работали три мастера, три бухгалтера, восемь грузчиков, несколько женщин-разнорабочих, кладовщица и уборщица. В коптилке работали коптильщики, но они стояли очень высоко от нас на социальной лестнице. Так как копчение – процесс круглосуточный, то по ночам они оставались один на один с копченой рыбой. Считалось, что там работают достойные, проверенные люди. Некоторые даже были коммунистами. Но тащили рыбу все – как проверенные и доверенные, так и не внушавшие доверия. Я, естественно, относился к числу последних, причем последних в последнем ряду. Как впоследствии говорила про меня одна из старых мастеров, Чёбина Любовь Алексеевна, молодым, приехавшим на практику после Тобольского рыбтехникума мастерам: - Этот? С ним не зевай. Из-под жопы вытащит. Я был полностью согласен с такой характеристикой.

            В те годы емкости холодильника не хватало для создания собственных запасов рыбы по обеспечению работы рыбокомбината в зимний период, поэтому зимой, кроме местных щекура, щуки и налима в холодильник в огромных количествах завозилась океаническая рыба, как-то: ставрида, мойва, сельдь иваси.

            Всю зиму тракторами, машинами и самолетами АН-2 с железнодорожной станции Приобье завозились в Березовский рыбокомбинат сотни тонн рыбы. Кроме того, везли и сопутствующие производству консервов продукты – сушеные морковь, лук, свеклу, сахар, различные крупы и пряности. Все эти грузы проходили через наши руки и после соответствующей усушки и утруски попадали на склады. Там, где воруют машинами, сотня-другая килограммов рыбы отчетности не испортит.

            10 ноября 1982 года в спокойной, деловой обстановке крякнул дорогой Ленид Ильич Брежнев. Ничего неожиданного в этом не было, уже давно, глядя на него по телевизору, было видно, что он - явно не жилец. Леонид Ильич заговаривался, чмокал вставной челюстью, походка была шаткая и неуверенная, точь-в-точь, как у меня с похмелюги. Народ воспринял смерть вождя с глубоким удовлетворением.

***

 

Здесь я когда-нибудь напишу о второй жене

 

***

            С Клавой Кислобаевой я познакомился поздней осенью 1987 года. Я получил деньги за какую-то шабашку, не помню уж за какую, но, скорее всего за  установку новых газовых двигателей на электростанции рыбокомбината.

            Пропить деньги, полученные на шабашке – святое дело. Мы с Красавчиком рванули в гастроном «Север», в котором в те времена иногда продавалось спиртное. Протолкавшись около двух часов в очереди, мы, наконец, загрузились. Загрузились под завязку. Кроме многочисленных карманов набили рукава, да и в каждой руке было по 2 бутылки. Одну бутылку вина выпили прямо в магазине из горлышка. Чтобы сразу обрубить все хвосты, в Белый Дом решили не идти. Но и выжрать на улице почти ящик «Агдама» и пол ящика водки зараз нам двоим было не под силу. Красавчик сказал, что у него есть неподалеку одна хата, где можно спокойно попить и поспать. Меня между тем мучила жажда, жажда предвкушения большой выпивки, поэтому другие варианты даже не стали рассматриваться. Мы прошли по неглубокому снегу сквозь сад Пушкина и спустились вниз, на улицу Сосунова. Поблуждав в наступившей темноте среди каких-то складов, сараев и помоек, Красавчик, наконец, подвел меня к неказистому дому, затаившемуся под обрывом, обернулся и прижал палец к губам. Потом он тихо, стараясь не скрипеть подошвами унтов по снегу, подкрался к единственному освещенному окну и стал что-то там высматривать. Я, не теряя времени, засовывал часть бутылок с вином и водкой в сугроб. Неизвестно, что нас ждет впереди, а денег больше нет. И неизвестно, когда будут.

            Красавчик, как видно, удовлетворился увиденным, потому что махнул мне рукой и нырнул в сени. Я двинулся следом.

            Внутри избушка представляла собой типичное жилище аборигена. Дощатой перегородкой помещение было разделено на две почти равные части. В перегородке устроена печь. Первое помещение считается прихожей и кухней, второе служит залом и спальней. Кухня, она же и прихожая, была пуста, если не считать вешалки, до отказа забитой каким-то рваньем, да криво прибитого рукомойника, под которым стоял грязный эмалированный таз, с горой наполненный пустыми бутылками и окурками. Стеклотарой были также заняты и все углы. Пол в этой обители не только не мыли, но и не подметали несколько лет, а может десятилетий, что лишь придавало жилищу дополнительный колорит и некое подобие уюта. На широком подоконнике, заменяющем, по всей вероятности, стол, стояла едва початая бутылка вина. Возле чуть теплой печки валялся замызганный до полной непрозрачности граненый стакан. Я не стал входить в комнату, чтобы посмотреть на обитателей этого жилища, не стал и дожидаться, когда кто-нибудь выйдет оттуда. А то, что там кто-то есть, я хорошо слышал по раздававшимся оттуда голосам. И это были женские голоса. Жажда уже почти испекла меня. Я достал из рукавов фуфайки бутылку водки и бутылку вина. Сперва зубами открыл водку, затем вино. Налил чуть больше полстакана водки и немедленно выпил. Затем налил полный стакан шмурдяка и пустил вслед за водкой. Поставил стакан на печь, закурил и вошел в комнату. Когда глаза привыкли к полумраку, я стал осматриваться. В комнате, кроме меня и Красавчика, находились еще трое: две молодые мансийки и старый русский мужик. Мужика я немного знал. Он некоторое время работал сторожем на рыбоучастке. Звали его Николаем. Девчонок видел впервые. Из мебели в комнате стояли две кровати. На одной, стоящей посреди комнаты, прямо на панцирной сетке лежал Николай, на другой, застеленной голым матрацем, сидели девчонки и Красавчик, причем Красавчик уже обнимал одну из них. Я поздоровался, на что ни один из присутствующих не обратил совершенно никакого внимания. Коля, видимо, совершенно пьяный, пытался то ли встать, то ли перевернуться на другой бок. Когда ему это не удавалось, он начинал громко мычать и сучить ногами, обутыми в огромные подшитые валенки. Девицы о чем-то спорили с Красавчиком, тоже изрядно пьяные и им было совершенно до пизды как мое приветствие, так и само присутствие. Меня продолжала терзать жажда, поэтому я вернулся на кухню, хлопнул еще полстакана водки, но вином запивать не стал. Из комнаты в это время вышла вся троица, а Красавчик со всей возможной галантностью стал представлять нас друг другу. Ту, что Красавчик уже успел помять, звали Галей, другую Клавой. Клава, на мой взгляд, была помоложе, посимпатичнее (если это вообще применимо к аборигенам) и, что было самое существенное, изрядно посисястей. Пили стоя. Стакан пошел по кругу, водка вперемешку с вином. Подруги, несмотря на то, что были под балдой еще до нашего прихода, не отставали ни на один глоток. Я чувствовал, что начинаю косеть. С каждым принятым внутрь стаканом подруга Красавчика становилась все симпатичнее, а Клаве я и вовсе готов был отдаться еще два-три стакана назад. Я обнял ее за плечи и повел в комнату. Она не противилась. Последнее, что запомнилось, это что ни под свитером, ни под джинсами у нее не было совершенно никакой одежды. Потом я отключился. Пробуждение пришло от грубых толчков. Кто-то тряс меня за плечо и говорил: «Эй, мужик, хорош спать, вали нахуй отсюда». С трудом я поднялся и увидел, что комната полна незнакомых мне парней. На кухне также слышались голоса. Я не собирался корчить из себя ковбоя, поэтому молча встал с кровати, прошел на кухню, быстро накинул на себя фуфайку, зацепил мимоходом пару стоящих на печке бутылок и вышел из дома. При этом я обратил внимание, что Красавчика с подругой Галей там не было, только вдрызг упившаяся Клава молью шарахалась среди парней.

            Я быстро извлек из сугроба так предусмотрительно припрятанное пойло, рассовал по карманам и пошел в Белый Дом. Время было около двадцати трех и вахтер еще не закрыла дверь. Никем не замеченный, я проскользнул на второй этаж и постучался к Гуле. Гуля, на удивление трезвая, начала приставать с вопросами, на которые у меня не было ответов. Пришлось соврать, что Красавчик вырубился где-то у ребят. Я выгрузил под кровать оставшиеся бутылки, одну быстро ополовинил, завернулся в фуфайку и завалился возле кровати досыпать.

            Красавчик притащился только под утро. Он принес еще несколько бутылок водки и вина, оставшихся от ночной попойки. Мы допили оставленные мной полбутылки и снова завалились спать. Впереди было два выходных дня, пойла было вдосталь, можно было не думать о хлебе насущном, а просто протягивать руку под кровать и доставать его. Жизнь казалась прекрасной и хотелось, чтобы так было всегда.

            В понедельник вечером Красавчик пришел ко мне домой, вид имел испуганный, мялся, но при жене говорить ничего не стал, а позвал меня на улицу. Там он с кислой мордой сообщил, что у него закапало с конца. Днем он был у врача, но ему сразу сказали, что лечить не будут, пока не скажет с кем был. Все это было бы ничего, но Красавчик уже успел залезть на Гулю. Он спросил, не капает ли у меня. Внутренне ликуя, я ответил, что вовремя отрубился. Водка уже не раз выручала меня в разных экстремальных ситуациях. Так случилось и в этот раз.

            Красавчик же, отодрав Гальку в каком-то быдлятнике в районе экспедиции, вернулся обратно один. Ни меня, ни мужиков к тому времени не было и в помине, только Коля спал на полу, забросив на кровать ноги в своих охуенных валенках, да Клава никак не могла успокоиться. Красавчик с Клавой накатили еще по стакану и нырнули в койку.

            Врач наехала на Красавчика и пришлось ему сдавать подруг. Сами они идти не хотели, поэтому их отловили и привезли в поликлинику менты. Галька оказалась чистой, а у Клавки обнаружился триппер, которым она щедро поделилась с Красавчиком. Мы с женой катались со смеху, глядя, как Красавчик с Гулей под ручку шли мимо наших окон в поликлинику на процедуры. Моя же порядочность до поры до времени была вне всяких подозрений. Я преданно смотрел на жену честными голубыми глазами и говорил: «Не задавай дурацких вопросов и тебя никогда не обманут».

***

            Лето 1983 года выдалось на редкость дождливым. Незадолго до этого, в апреле, удачно, без статьи уволившись из рыбокомбината, я устроился работать лесным пожарным, точнее, пожарником-десантником. Нашу группу, состоявшую из пяти человек, даже немного потренировали, выбрасывая из вертолета на тонкой веревке. На груди закреплялось особое приспособление, через него пропускалась веревка и примерно с высоты двадцати метров пожарник, как куль с дерьмом, летел вниз. Следом выбрасывались палатки, продукты и всякий необходимый для работы инструмент. Вертолет убирался восвояси, а мы ставили палатки и разводили костер. Из рюкзаков доставалась водка и разнообразная домашняя закуска. Большая часть бутылок закапывалась в мох, под которым была вечная мерзота. Вертолет, прилетавший вечером, обнаруживал пять бездыханных тел, в разных позах лежащих у потухшего костра. Летчик-наблюдатель пинками будил невменяемых пожарников и помогал грузить в вертолет вещи. Уже в полете выяснялось, что забыта вся недопитая водка, теперь уже навсегда похороненная во глубине сибирских руд. Дальнейший полет сопровождали трагические возгласы, отборный мат и взаимные обвинения. За несколько тренировочных высадок наша группа оставила в тайге и прилегающей тундре не менее двух ящиков водки.

            Из-за дождливой погоды лесных пожаров в ближайшее время не предвиделось и весь коллектив, человек около двадцати пяти, ошивались на базе. Одни спали, другие читали или смотрели телевизор. К обеду обычно всех распускали по домам. Иногда, если шел сильный дождь, давали отбой утром, сразу по приходу на работу. Народ расходился, кто досыпать, кто допивать, я же шел в старый неказистый дом по Гагарина, 26. Там жил Витька Ердаков, до недавнего времени работавший грузчиком в консервном цехе рыбокомбината, но уволенный за прогулы, пьянки и мелкие кражи. Там уже в сборе была вся наша компания, точнее бригада – Витька Ердаков, Леха Гроза и неопределенного возраста пожилая женщина, которую все звали бабой Дуней. Баба Дуня какими-то только ей известными путями всегда знала, кто и где помер и сразу шла к родственникам покойного. Там она говорила, что у нее есть бригада профессиональных землекопов, зароют за милую душу и что пока еще ни один клиент не обижался. Причем работает ее бригада исключительно по демпинговым ценам. А уж она обмоет, оденет и постарается отплакать так вовремя усопшего жалобно и красиво. Баба Дуня решительно сбивала цены конкурентов, и мы, наскоро опохмелившись, брались за лопаты.

            Хоронили умерших в то время на старом кладбище, расположенном в центре поселка и заросшем толстенными, в полтора обхвата, вековыми елями. Иногда лопаты натыкались на старые полусгнившие гробы. Естественно, что начинать копать новую могилу мы не собирались, поэтому вынутые обломки досок, кости и прочий хлам попросту разбрасывали по соседним кустам. При этом Витька, доставая кости, задумчиво осматривал их и спрашивал у Лехи:

- А что, Леха, как ты думаешь, годятся эти мослы на холодец или нет? Я, шумно сглатывая слюну, деловито добавлял:

- Особенно, вон та, мозговая косточка!

Леху передергивало, он замахивался на нас лопатой и кричал:

- Ублюдки, поубиваю, меня без ваших приколов блевать тянет!

            Нам же приходилось доставлять гроб от кладбищенских ворот до могилы. Дело это тоже требовало определенной сноровки, так как в некоторых местах на узких заросших тропинках кладбища с трудом мог протиснуться лишь один человек. Вполголоса матерясь, наша гвардейская артель вместе с родственниками кое-как добирались до последнего пристанища покойного. Меня, возможно, будут укорять за некоторый цинизм в описании похорон, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Откровенную скорбь обычно выражают только прямые родственники в пределах одного поколения, то есть обычно дети неподдельно переживают уход родителей. Или наоборот, родители оплакивают детей. Внукам же, по большому счету, наплевать на бабушек и дедушек, племянникам на дядек и теток. Усопший еще глядит в небо медными пятаками, а с трудом скрываюшие радость родственники уже выясняют, кому, чего и сколько достанется.

            После похорон, выждав, пока схлынет наплыв всевозможных халявщиков, мы скромно пристраивались на той стороне длинного стола, где стояло больше водки. Хорошо выпив и натрескавшись, буквально, как дураки на поминках, мы отваливали. Нам верилось, что завтра опять будет день и будет пища. Когда же похорон не предвиделось, мы сидели на высоком берегу Сосьвы, там, где впоследствии будет установлен памятник Александру Меншикову и пили водку, купленную на свои деньги. Витька, закусывая рыбными фрикадельками, обычно возмущался:

- Ну что за народ пошел живучий, пообедать некуда сходить! Я уже с голодухи припухать начинаю!

На что я, подмигивая Витьке, философски замечал:

- А вот, не каждый день коту масленица, бывает и рыбный день, скажи , Леха?

Леха делал страшное лицо и орал:

- Молчите, суки, я сейчас последнее выблюю!

Дело в том, что рыбным днем у нас назывались похороны утопленников. Лицезреть синее, полуразложившееся тело - зрелище само по себе из разряда не очень приятных, а ведь нам приходилось еще и помогать укладывать мертвеца в гроб, волочить этот гроб до могилы, ожидая, что прямо сейчас, на наших глазах, он начнет распадаться на составные части. Запах, вернее, вонища стояла такая, что начинало резать глаза. Впечатлительный Леха старался пристроиться где-нибудь в ногах или же вовсе поодаль тащил на спине крышку гроба.

            Поздней осенью, когда пожароопасный сезон сошел на нет, закончилась и моя деятельность по пожарной охране лесов. Мне выдали трудовую книжку и расчет, который был незамедлительно пропит. Трудовую книжку, этот дубликат всесоюзного списка профессий, я отнес в контору с длинным труднопроизносимым названием и был принят слесарем на поселковую хлебопекарню. Бригада к тому времени распалась. Баба Дуня преставилась, перепив на очередных поминках, Витька отравился газом, а Лехе, этому тихоне, дали срок за убийство отчима. В одночасье я осиротел.

            На пекарне работали, в основном, старые толстые тетки. Они посменно выпекали хлеб нескольких сортов, да всякие ватрушки-рогалики. В мои обязанности входило обеспечение бесперебойной работы всяких замысловатых агрегатов, которые, впрочем, несмотря на преклонный возраст, практически не выходили из строя. Работа была не пыльная, притырив семидесятиградусной композиции, которую добавляли в пряники, я понемногу дегустировал или конструировал различные крысоловки. Крыс было много. От обилия жратвы они были жирными, ленивыми и огромными, как кошки. А я был молодой, шустрый, голодный от систематического недопивания и потому злой. И я объявил им войну.

***

            Во вторник, 13 февраля 1990 года, я в третий раз бросил пить. После недельного запоя, в течение которого я не выходил на работу, стало ясно – увольнения по статье не избежать. Я уже упоминал, что нюх на это дело у меня есть. Да и водка что-то в последнее время перестала даже с похмелья приносить облегчение, а после каждого стакана было ощущение, что я только что вынырнул из воды, но в ушах она осталась. Пора было начинать завязывать.

            Провалявшись в постели до обеда, я, наконец, решил сходить к соседке, которая недавно лечилась от алкоголизма, чтобы узнать у нее, куда идти и к кому там обращаться. Соседка, выслушав меня, сказала:

- Одевайся, я тебя отведу. Березовский дурдом в те времена находился на улице Астраханцева, во дворе старой больницы, в старом одноэтажном бараке. Главный врач заведения Голованов Юрий Яковлевич принял нас у себя в кабинете. Меня бросало то в жар, то в холод, поэтому говорила в основном соседка, а я отделывался кивками, жестами и односложными междометиями.

- Ну, рассказывай, что ты пил в последнее время, - Голованов оторвал взгляд от стола.

- Давайте я лучше перечислю, что я не пил, это займет гораздо меньше времени.

            Голованов радостно покивал головой, заполнил карточку и дал мне подписать расписку. Тусклый, едва читаемый текст гласил, что если я во время лечения наемся водки и крякну, то сам в том и виноват. Я с трудом вывел под текстом вместо подписи загогулину.

            Лечение в процедурном плане практически ничем не отличалось от предыдущих, кроме того, что к тому времени под давлением международных медицинских организаций было запрещено применение сульфазина. Возьму на себя смелость утверждать, что только те, кому кололи сульфазин, знают, что такое настоящее лечение.

            Дурдом представлял собой длинный, рубленый из круглого леса барак. Один вход вел в кабинет главврача, другой предназначался для служащих и посетителей. Внутри через всю длину здания проходил коридор, упирающийся одним концом в раздевалку для обслуживающего персонала, а другим в большой зал, где и проходили ежедневные процедуры. В этот же коридор выходили и двери палат. Снаружи они закрывались на шпингалеты. Одна из палат была приспособлена под курилку, в другой располагалась столовая. По иронии судьбы мне выпала палата № 6. В этой палате, ставшей моим домом на два месяца, кроме меня находились еще пять человек. С одним из них, хантом Колей Самбиндаловым по кличке Амбал, я был знаком. Когда-то мы вместе работали грузчиками на рыбоучастке. Остальных я не знал, но по всем признакам это были свои. В Березовском дурдоме дураков и алкашей содержали раздельно, в разных палатах. Мне выдали полосатую больничную пижаму. Я переоделся и подошел к висевшему здесь же большому зеркалу. Из мутных потусторонних глубин на меня таращился взъерошенный гуманоид с бордовой мордой и такими же глазами.

            Не успел я обустроиться на своем новом месте, как дверь открылась и в палату вошла Клава, та самая моя мимолетная знакомая, на которой Красавчик три года назад намотал на винт. Она была в больничном халате и, как выяснилось позднее, вместе со своей неразлучной подругой Галькой пережидала в дурдоме зиму.

            Клава по-хозяйски сделала несколько кругов по палате, уселась напротив меня и спросила:

- А ты местный или приезжий? Что-то я тебя не знаю.

- Зато я тебя знаю.

- Откуда?

- Идем в курилку, там я тебе все и объясню.

            В курилке я рассказал о нашей единственной встрече трехлетней давности. Клава ничего не смогла вспомнить. Как оказалось, за это время она уже успела родить ребенка, которого ее лишили, пока она год сидела в тюрьме за кражу. Ее насыщенная событиями жизнь не отложила в памяти такого пустячка, как наша одноразовая совместная попойка. Однако, думаю, пора бы и ближе к телу, как говорил товарищ Бендер.

- Клава, три года назад ты обещала мне отдаться. Я понимаю, что обещанного три года ждут, но пошел уже четвертый год и нам давным-давно пора в койку. Поэтому давай не будем терять времени, - я был речист и настойчив.

Дураки, курившие рядом, не обращали на нас никакого внимания.

- Давай подождем до вечера. Вечером врачи уйдут, останется только дежурный санитар.

- Ладно. Я долго ждал, подожду еще несколько часов.

            Вечером, выставив Галку за дверь, со строгим наказом впускать в палату кого-либо только через собственный труп, мы завалились на скрипучую кровать. Дежуривший в тот день санитаром Вова Лузан (этого мудака незадолго до описываемых событий выперли из ментовки) несколько раз подходил к Галке с идиотским вопросом:

- А чего они там делают, а?

            Галка, по-матросовски навалившись на дверной проем, как на амбразуру, молчала. За час Лузан буквально изошел на говно. Он сгорал от любопытства, его терзали предчувствия. Бывший мент уже почти начал догадываться, что происходит в палате, как дверь открылась и я с непроницаемой индифферентной рожей проследовал мимо него в курилку. Начальный курс лечения мне понравился.

            В начале марта из Светлого в дурдом привезли вертолетом еще одну ебанутую. Это была молодая здоровенная баба весом не меньше центнера. Сразу по приезде она впала в буйство и двум санитарам, которым помогали сопровождающий ее мужик и я, с трудом удалось привязать ее к кровати полотенцами.

- Еб твою мать, - пыхтел сопровождающий, - мы ей еще в Светлом столько аминазина вкатили, что лошадь бы пала, а ей хоть бы хуй. Да и в вертолете все, что брали с собой, использовали.

            Звали светловскую дуру Наташей. Сначала она ходила по коридору и громко разговаривала сама с собой, но после недели интенсивной терапии почти вошла в норму. Она приходила в курилку, нормально, или, как говорят профессионалы, адекватно реагировала на окружающую обстановку и если бы я не видел ее с поехавшей крышей, то ни за что не поверил, что передо мной стоит шизофреничка. Наташа была симпатичной крашеной блондинкой с большой аппетитной грудью, даже излишняя полнота ее не портила. Излишки были распределены по телу равномерно, а не свисали там и сям безобразными складками. Мне были по нраву ее простота в общении и общая миролюбивость характера. Я начал подъезжать к ней издалека, но Наташа плавным движением пухлой руки прервала мои словоизлияния:

- Если хочешь переспать со мной, приходи ко мне в палату, когда все уснут. Я буду спать, но ты меня разбудишь. Сплю я крепко, но просыпаюсь сразу. Да не забудь, а то обижусь, - она серьезно смотрела на меня, не обращая никакого внимания на присутствовавших при разговоре других обитателей заведения.

            Я стоял, разинув рот от неожиданности. Валька Млынчик и Галька Рокина, профессиональные бляди на пенсии, ржали в две одеколонные глотки. Наташа спокойно вышла из курилки.

- Лихо она тебя сняла, надо было видеть твою оторопевшую морду, - выдавила сквозь смех Валька. Галька, напротив, сделав серьезное лицо, задумчиво добавила:

- Придется, наверно, это дело Клаве застучать. Может даже подерутся. Хотя у них очень разные весовые категории. Ставлю пачку «Примы» на мадам Суховерхову.

Мне ничего не оставалось, как ждать отбоя.

            Когда, наконец, был выключен телевизор, все курящие в последний раз накурились, некурящие напились чаю и разошлись по палатам, а санитар выключил в коридоре свет и ушел к себе, я мышкой шмыгнул в маленькую одноместную палату. Наташа спала, повернувшись лицом к стене. Я осторожно тронул ее за плечо. Она сразу, как будто ждала, повернулась в мою сторону.

- Иди ко мне скорее, - она потянула меня к себе за рукав пижамы. Я моментально разделся и попытался пристроиться между Наташей и одеялом. Тут же выяснилось, что кровать совершенно не приспособлена для подобного рода развлечений. Сетка под нами вытянулась буквально до пола. После нескольких бесплодных попыток мы стащили матрас на пол и занялись тем же, чем занималось сейчас все остальное человечество примерно в пяти смежных часовых поясах.

            За дверью палаты между тем слышалось какое-то движение. Я уже упоминал, что палаты изнутри не закрывались, и эта тихая, но беспрерывная возня меня отвлекала. Наташа, похоже, ничего не слышала.

            Когда я оделся и собрался выйти из палаты, оказалось, что дверь заперта снаружи на шпингалет. После нескольких безуспешных попыток я уселся на кровать. Положение становилось дурацким. Я не собирался проводить с Наташей всю ночь, ожидая, когда санитар откроет задвижку. На окне в этой палате стояла решетка, да еще снаружи были прибиты какие-то рейки. Я подошел к двери и, старась не поднимать шума, стал надавливать на нее всем телом. Через некоторое время что-то щелкнуло, дверь резко открылась и раздался ужасный грохот. Оказывается, снаружи у двери были составлены один на один все табуреты из столовой. Теперь вся эта баррикада разлетелась по коридору. С круглыми глазами из своей палаты выскочил насмерть перепуганный санитар.

- Какая сука тут табуреток наставила, в туалет пройти невозможно. Дурдом какой-то, а не психбольница, - я изо всех сил старался придать себе заспанный вид.

Санитар, привычный, как видно и не к такому, молча принялся таскать табуретки в столовую. Я несколько минут покрутился в курилке и отправился спать.

            В палате над кроватью еще в первый день я повесил большой настенный календарь. По давней привычке я крестиками зачеркивал дни, прожитые в дурдоме. Кроме собственно календаря там были нарисованы бегущие куда-то вдаль кони и крупная надпись: 1990 – Год Лошади. Справа от надписи кто-то красиво вывел слово «Наташи». Ниже карандашом криво и неряшливо было добавлено «и пони Клавы». Я, конечно, догадывался, чьих это рук работа, но надпись пришлась мне по вкусу. Да, действительно, год лошади Наташи и пони Клавы.

            В одну из ночей, предварительно отоспавшись днем, я забрался в кабинет к Голованову. Меня интересовал не спирт, который он выдавал нам на процедурах, а карточки больных, находившихся на лечении в разные годы. Картотека содержалась в идеальном порядке. Я вытаскивал из шкафа пачку карточек на какую-нибудь букву и при свете уличных фонарей перебирал ее. М-да, общество березовских анонимных алкоголиков оказалось намного больше, чем об этом можно было судить по винным очередям. Неожиданно много попадалось женских фамилий. Да и вообще, судя по величине картотеки, Голованову пора уже было переходить на сдельщину. Большинство фамилий были мне, естественно, незнакомы, но все знакомые даже понаслышке были здесь, причем некоторые не по одному разу. И это меня сильно утешало, да заодно и потешало. Оказывается, почти все березяне в то или иное время страдали алкоголизмом второй степени. Я не врач, не давал клятву Гиппократа и не обязан хранить врачебную тайну, но никаких громких фамилий называть здесь не буду. Интересующиеся могут повторить мое романтическое ночное путешествие.

***

      Мне глубоко чужды все эти святые идеи гуманизма и равноправия наций. Неверна сама суть утверждения, что все народы имеют право на существование. В мире, где в последнее время стало слишком тесно, место под солнцем нужно отвоевать у другого, менее удачливого соседа. Причем это справедливо как к большим, называемым некоторыми великим народам, так и к малым или совсем незначительным народцам и народишкам. Никто не имеет права на существование, просто как в животном мире, выживает наиболее приспособленный к конкретным жизненным обстоятельствам. Из классических примеров можно привести цыган, крыс и тараканов. Как ни боролось с ними остальное человечество на протяжении всей своей обозримой истории, результат практически нулевой.

      В реальной жизни неприемлемы как социалистические теории равенства и братства, так и бредни о «расах господ». Все гораздо проще. Из всех блестящих теорий общественного устройства, от утописта Кампанеллы до товарища Геббельса, подтвердилась лишь одна - теория Дарвина. Суть ее в двух словах - выживает сильнейший. И поэтому не надо распускать сопли по поводу исчезновения на планете отдельных видов животного мира. Вчера пропали какие-нибудь бабочки, сегодня чукчи, завтра кто-то еще. Это естественный процесс, который невозможно остановить. Можно оттянуть на некоторое время, но остановить нельзя. В отношении наших северных аборигенов это тем более сложно сделать, что всего несколько десятилетий назад, у них был первобытно-общинный строй, каменный век. В то время как возникали, расцветали и рушились огромные империи, а общечеловеческая культура достигла невиданного расцвета, здесь и по сей день кроют чумы шкурами мамонтов, добытых прапрадедами перед последним ледниковым нашествием. Советское государство своими неусыпными хлопотами только ухудшило положение. Ну, это я так, к слову, все это уже давно, в общем-то, разжевано и съедено.

***

            Чтобы чем-то занять внезапно свалившуюся на меня массу свободного времени, в узком семейном кругу, состоявшем, естественно, лишь из меня одного, решено было вплотную заняться строительством собственного, давным-давно начатого дома, фундамент которого сиротливо торчал из двенадцати соток заросших хвощом неудобий, милостиво и безвозмездно выделенных мне в бессрочное пользование архитектурным отделом из общенародного Земельного Фонда, где-то там, на задворках цивилизации, за больничным комплексом. В строительство дома я сдуру впрягся еще 3 года назад, зимой 1987 года, опрометчиво полагая, что занятие это должно быть материально необременительным и к тому же не займет много времени.

            Архитектор Белкин, с которым мы полчаса блуждали по лесу какими-то сусанинскими тропами, наконец, вывел меня к только одному ему известному колышку и неопределенно махнул рукой:

- Первые сорок метров чужие, следующие твои. Дерзай.

Я остался один. Кругом шумел лес, больше похожий на море. Вспомнились бессмертные строки: «На берегу пустынных волн, стоял он, дум великих полн. И вдаль глядел...» Вот так стоял и я, зажав в руке зазубренный туристический топорик и тупо уставившись на ближайшую неохватную лесину. Такой лес хорошо валить где-нибудь на сдельщине, по прокурорской разнарядке, но никак не по собственной инициативе «за бесплатно».

            Времена стояли смутные. Заработки пошли круто вверх, а в магазинах - шаром покати. Общеизвестно, что деньги, на которые нечего купить, уважением не пользуются. Пышным цветом расцвел бартер. Основной валютой на одной шестой части суши стал спирт. Равно как и другие содержащие его жидкости, в том числе изготовленные кустарным дедовским способом, а попросту брага и самогон. Ведь даже ежу было понятно, что пока шофер не опохмелится, никаких досок (цемента, шифера, песка) он не привезет, найдя тысячу и одну причину, чтобы не выводить машину из гаража. А если учесть, что увиливание даже от хорошо оплачиваемой работы в нашей стране возведено в ранг искусства...

            Вот специально для удовлетворения этих, в прямом смысле слова, текущих потребностей, пришлось в свободное от основной работы время заняться самогоноварением. Поначалу изготовление этого деликатесного продукта происходило эпизодически и в совершенно незначительном количестве. Несмотря на то, что продукт пользовался традиционно заслуженной популярностью у подавляющего большинства населения, увеличение объемов производства сдерживалось отсутствием сырья и другими вескими причинами.

            Часть продукции, не пошедшая в качестве оплаты за услуги, реализовывалась за наличный расчет всем желающим. Но на этом и без того скользком пути меня поджидали определенные трудности. Суть их была в том, что как человек, в недалеком прошлом сам изредка не выпивавший, я из ложно понимаемых идейных соображений поначалу не мог самолично продавать спиртное своим бывшим собутыльникам. Бросить пить, в чем, не уставая, уверял нас всенародно уважаемый А. Довженко, можно за один день. А вот сменить круг друзей и знакомых - дело долгое, кропотливое, а порой и вовсе невозможное.

            И вот в это самое переломное время, когда во мне незаметно для меня самого шла внутренняя борьба между пороком и добродетелью, на горизонте моего жизненного пути появилась некая Яркина Вера Семеновна.

            Я в то время еще был мечтателем и романтиком, а радужные перспективы, развернутые Яркиной перед моим мысленным взором, превосходили самые смелые ожидания. Порок, также как в свое время и социализм, победил полностью и окончательно. В число услуг, предложенных мне Яркиной, входили как добывание сырья, сбор пустых бутылок, розлив и реализация продукции, так и она сама. От последней ее услуги я, как честный семьянин и вообще относительно порядочный человек, поначалу, внутренне, конечно, сожалея, отказался.

            Мне, со своей стороны, приходилось обеспечивать полный цикл этой малоотходной и высокодоходной технологии и своевременную доставку готового к употреблению продукта на «точку», в общежитие рыбокомбината, где в то время вся в мечтах, надеждах и жадно урчащей из каждого угла бедности прозябала с малолетним выблядком на руках мать-одиночка Верка Яркина.

            В заботах и хлопотах о хлебе насущном незаметно пролетел год. Дела в «фирме» шли неплохо, на жизнь хватало. В механическом цехе рыбокомбината мне сварганили самогонный аппарат, вмещающий сразу 50 литров браги производительностью 1 литр самогона в час. Брага ставилась уже не во флягах, точнее не только во флягах, но и в трех двухсотлитровых бочках. Процесс был непрерывным. Прибыль в натуральном виде текла как из шланга. Торговля на точке, ввиду полного отсутствия водки в магазинах велась круглосуточно. Верка незаметно превратилась в Веру Семеновну, переоделась из драного отечественного трико в импортные лосины и прикупила кое-какую мебелишку, чему в немалой степени способствовало то обстоятельство, что часть моей доли уходила в оплату последней из услуг, некогда предложенных Яркиной. В мае 1992 года Яркина преподнесла мне новость:

- Я хочу купить квартиру. Нужно всего сто сорок тысяч.

- А на какие же ты, бля, шиши собираешься ее покупать? - я выразительно пошуршал перед ее носом пальцами.

- Я думала, что ты мне поможешь.

- У меня таких денег нет, двадцать штук с небольшим - это все, чем я располагаю.

- Ну, еще можно продать твой участок, мне хватит на квартиру, а остальное пустим в оборот.

            Мне, откровенно говоря, уже самому надоела эта не имеющая ни конца, ни края «стройка века», главным образом по причине острого дефицита стройматериалов и непролазной грязи в районе телецентра, в которой с одинаковым успехом тонули как изнуренные непосильным трудом крестьянские лошадки, так и многосильные железные кони типа К-700. За пять с небольшим лет, прошедших с тех пор, как там был забит первый символический кол, мне удалось при непосредственном участии всей поселковой пьяни лишь огородить участок забором, поставить сарай и баню, залить фундамент и приступить к строительству собственно дома. Конечно, с продажей участка мы лишались и самогонной фабрики, но очередная порция лапши, навешанная мне на уши Яркиной, имела такой аппетитный вид и запах, что даже не попробовав ее на вкус, я, не мешкая ни минуты, тотчас же согласился.

            Покупатель нашелся быстро. Им оказался райфинотдел, ныне комитет по финансам. Сошлись на двухстахпятидесяти тысячах. Оформление сделки прошло на удивление быстро и гладко. Не потребовались не только согласие супруги, но даже и мое присутствие. Обе стороны, включая посредников, остались довольны. До кучи, пока не угас еще коммерческий пыл, я скинул за полсотни штук видеомагнитофон «Филипс», не проживший у меня и полгода. Имея в кармане треть миллиона, я чувствовал себя если не Ротшильдом, то его двоюродным племянником. Но сто двадцать пять тысяч, не успев и пригреться, тут же перекочевали в бездонные Веркины карманы.    Деньги эти, вместо того, чтобы отдать за квартиру, Яркина немедленно пустила в свое, так долго вынашиваемое в ожидании начального капитала дело. Она предложила мне съездить «на юга», в город Курган, якобы за кожаными куртками, на которые там «ну очень смешные цены», а затем по возвращении «почувствовать разницу».

            Собирались в спешке. Билетов до Тюмени не было, поэтому взяли до Ханты-Мансийска. Но билетов не оказалось и там. Пришлось трое суток толкаться на вокзале, среди бичей, ментов и озлобленных пассажиров.

            Курган встретил нас слякотью, тюменскими ценами и отсутствием курток. Но они и не входили в Веркины расчеты. Как оказалось, в эту скоропалительную поездку я был соблазнен всего лишь в качестве бесплатного грузчика. А весь этот грандиозный замысел состоял в покупке нескольких комплектов самой дерьмовой, сделанной в каких-то невероятных, заплесневелых и дурно пахнущих подвалах мягкой мебели и отправки ее железнодорожными контейнерами в Березово, с возложением всех накладных расходов на меня. Из этой, с блеском прокрученной операции, я вышел всего лишь с 2000 долларов убытка. Слегка озадаченный таким раскладом, я улетел в Самару, где у меня были кое-какие дела с недвижимостью. Там я провел остаток лета и половину осени. Зима в том году выдалась ранняя и если в Самаре еще только начали желтеть листья, то в Березово уже давно лежал снег.

            Из Самары я привез огромный моноблок «Panasonic» и видеокамеру «Sharp», одну из первых в поселке.

            Почти все свободное время, а свободными были все двадцать четыре часа в сутки, я, как дурак с расписной торбой бродил по улицам с видеокамерой под мышкой и снимал все подряд. Тогда мне еще не успела надоесть эта довольно дорогая игрушка, да и незапечатленных мест в Березово было навалом. По вечерам я переписывал снятое за день на большую кассету, а утром начинал по новой нарезать круги по всему поселку и окрестностям.

            Тем временем по начинающей замерзать реке один за другим начали подходить контейнеры с мебелью и моей святой обязанностью стала ее предпродажная подготовка. Главной отличительной особенностью этой подготовки стало непременное траханье на каждом свежесобранном диванчике, дабы не оконфузиться впоследствии перед потенциальными покупателями за внезапно разошедшиеся швы или отвалившиеся ножки.

            К слову, эротические прихоти Яркиной порой выливались в довольно причудливые формы, и мебель, сработанная краснодеревщиками от лесоповала, с треском и грохотом рассыпалась на составляющие ее части в самое неподходящее для этого время, снижая потенцию не только у меня, но и у соседей с первого этажа, о чем свидетельствовал раздраженный стук шваброй по потолку. Некоторые эпизоды этой подготовки, снятые скрытой камерой, и по сей день пылятся где-то на полке с видеокассетами.

            Кстати, о ебле: существует бесчисленное множество способов заниматься сексом. Я считаю, что все они правильные. Другое дело, что не все они удобны.

            Вот так, в невинных, с точки зрения нравственности и общественной морали забавах незаметно пролетела осень. Я, взяв лицензию, понемногу торговал водкой, а Яркина порхала по новой квартире, превращенной моими неусыпными стараниями в уютное гнездышко и вынашивала новую комбинацию. Так как деньги, вырученные от продажи мебели, ушли на обстановку квартиры, шмотье и золотишко, то требовались новые поступления. Ведь когда-нибудь заканчивается все и в первую очередь деньги. Иными словами, опять стал жизненно необходимым начальный капитал.

            И вот, незадолго до нового, 1993 года Яркина обратилась ко мне с предложением выгодно продать моноблок. Я, не подумав, согласился. Цену определили в четыреста тысяч быстро летящих в инфляционную пропасть рублей. Яркина же, придя к М. М. Курлину, начальнику всех многочисленных малочисленных народов, народцев и народишек, предложила ему моноблок по дешевке, всего за двести пятьдесят тысяч. Правда, за это он должен был выдать ей беспроцентную ссуду в размере пятисот тысяч рублей для поездки по Средиземноморью.

- В хрюиз поеду, - закатывая глаза под выпирающие надбровные дуги, явно говорящие о том, что питекантропы были в ее роду не далее, как в третьем колене, говорила она нараспев, имея в виду, вероятно, круиз.

            Следуя элементарной логике, ей пришлось бы выложить мне сто пятьдесят тысяч из ссуды, полученной от Курлина. Но Верка, горя желанием завалить насмерть сразу двух зайцев, рассудила несколько иначе. Взяв у Курлина деньги, она решила прокрутить их, чтобы наварить мне недостающие от продажи моноблока сто пятьдесят тысяч и себе сколько получится. Мне она сказала, что денег в связи с какими-то бюджетными неувязками пока нет, но вот-вот будут, а сама поехала в Курган и купила приличных размеров партию кроличьих шуб.

            Но тут у нее случился первый за время нашего знакомства прокол. Шубейки, сметанные на скорую руку из разномастных отходов кроличьих шкурок в каких-то полуподпольных цехах, что называется, не пошли. Мне же, пришедшему к ней уже в январе 1993 года, была рассказана очередная сказочка из тех, что так любят слушать закоренелые лохи. В течение двух с лишним месяцев я терпел, потом ругался и, наконец, кое-как выяснив, у кого находится моноблок, пошел к Курлину и спросил, отдал ли он деньги.

            Вместо четкого ответа Курлин начал нести такую околесицу, что еще больше запутал все дело. «Уж не в компанию ли кидал я затесался», - мимоходом подумалось мне. В итоге долгой, но совершенно бессодержательной беседы мы договорились встретиться у Яркиной по окончании рабочего дня. Обман, естественно, раскрылся, вышел грандиозный скандал, Курлин выскочил как ошпаренный, Верка осталась без «хрюиза», я без денег, да еще под занавес всего этого мерзкого спектакля чуть не был зарублен топором. Какую-то часть долга я с нее потом, конечно, кое-как вытряс, но с учетом инфляции это был просто мусор. Она пускала мне в лицо дым от «Мальборо» и, смеясь, говорила:

- Да, я мразь, но если ты тронешь меня хоть мизинцем, то сядешь всерьез и надолго.

            Разругались мы тогда, как казалось, в пух и прах. Но время тем временем шло и шло. Случайные встречи у общих знакомых, на улице, в общем, то да се, но отношения постепенно стали налаживаться. Все лето и осень Яркина продолжала свою древесностружечную эпопею, заодно прибавив хлопот и своим курганским друзьям. Но выяснилось это гораздо позже, а пока она, как шифоньерная моль, порхала по поселку, занимаясь в основном саморекламой. Дескать, вот какая я крутая коммерсантка, а все курганские барыги у меня в шнырях ходят.

            Здесь самое время остановить плавный ход повествования и дать краткую характеристику этой, с позволения сказать, дамы.

            Яркина Вера Семеновна, манси, родилась 21 января 1959 года в д. Нижние Нарыкары Октябрьского района Тюменской области. Оставим для будущих поколений дотошных историков ее относительно безгрешные детство и (хи-хи!) девичество. Куда более интересны последние годы ее жизни. За хищение государственного имущества в особо крупных размерах около 7 лет шила фуфайки в местах не столь отдаленных (да простит меня читатель за этот набивший оскомину штамп, но Нижний Тагил и в самом деле находится недалеко от Березово по российским немереным меркам). Досрочно выйдя на волю за беспримерно примерное поведение, с государством больше решила не шутить, а, не мудрствуя лукаво, принялась облапошивать своих друзей, знакомых и даже родственников. По натуре - крысятница, в общежитиях такие шарят в тумбочках соседей по комнате, не брезгуя ничем. При этом громче всех дерут глотку о невозможности проживания в таких криминальных условиях.

            В общежитии рыбокомбината, где ей волею судьбы довелось прожить несколько лет сразу после отсидки, украсть было, в общем-то, нечего. Вербованные, а основной контингент состоял именно из них, сами доедали, как говорится, последний хуй без соли, и если бы не рыба, которую перли с комбината свои и чужие со сторожами вкупе денно и нощно, давным-давно бы уже подчистую вымерли. Жила она в общей, рассчитанной на шесть мест комнате, где все походило на надоевшую за семь лет зону. Хотелось отдельного жилья, жратвы от пуза, шмоток, хотелось всего, причем всего и сразу. Работать Верке выпало в цехе готовой продукции на станке, наклеивающем этикетки на банки с рыбными консервами. Работа не пыльная, но, как и всюду на конвейере, непрерывная и нудная, ни отойти, ни тем более вздремнуть. Зарплата невысокая, а хочется всего, а еще никуда не вхожа, связями, даже порочащими, обрасти не успела. После скандала устроенного в общежитии, с писанием слезных жалоб в журнал «Человек и закон» выбила дополнительную работу поломойкой в общежитии. Тогда-то я ее впервые и приметил. Ходила в каком-то затрапезном трико неопределенного цвета и клетчатой мужской рубашке. За давностью лет не припомню, как она снюхалась с Жорой, шофером директора рыбокомбината, но отдельную комнату, после очередного скандала, им все же дали. Жора был откуда-то из кавказских краев, по породе ногаец, по натуре клоун. Пил все время со своим земляком из одного аула Мишей, таким же клоуном, как и сам. Перебрав, они сначала пели свои заунывные песни, потом били друг другу морды, а под занавес, обнявшись, как два педераста, сидели на ступеньках в общем коридоре, плакали, размазывая по щекам слезы и сопли, целовались и клялись в вечной мужской любви. Раз от разу сценарий не менялся – попойка, мордобитие, слезы, сопли, хэппи-энд.

            Вот от этого самого Жоры, директорского водилы, спустя некоторое время Яркина зачала, а через отведенное природой время (у гуманоидов, естественно, свои сроки) благополучно разродилась мальчиком. Выблядок был назван Семеном, отчего дед долго и недовольно кряхтел и ворочался в гробу, источая зловоние.

      Вскоре после рождения сына Жора был изгнан Яркиной, причем не только из комнаты, а вообще из Березово в свои дальние теплые края, где круглый год цветет урюк и где с неизбывной тоской в глазах его ждали красавица-жена и две малолетние дочери.

            Тут мне хотелось бы прервать на некоторое время это лирическое отступление и вернуться к основному сюжету.

            Лето в 1993 году выдалось чрезвычайно юбилейное. Поселку Березово исполнялось 400 лет от роду. На устроение народного гуляния были отпущены огромные средства. Профессиональное ворье из райфо, ОКСа, отдела культуры, а также другие особо приближенные лица уже вовсю кромсали праздничный пирог, причем так рьяно, что под стол летели не только крошки, а и целые куски и шматки. Под столом же суетились, толкая друг друга и нетерпеливо стуча хвостами, крысы рангом пониже. Там объедки с писком и урчанием растаскивались в клочья. Но падало много и поэтому хватало всем. Был даже снят фильм, о котором мне и хочется рассказать. Снимался он в то время, когда японские видеомагнитофоны еще не стояли в каждом углу каждой комнаты каждой отдельной квартиры каждой более-менее приличной советской семьи. По рукам же счастливцев, имеющих дорогой и престижный аппарат, гуляла затертая до дыр, как в свое время ленинская «Искра», видеокассета, изготовленная некими заезжими умельцами якобы по заказу, а может быть и при прямом попустительстве районного отдела культуры. Называлась эта, излаженная на скорую руку короткометражка, гордо и прихотливо: «Город-крепость». По замыслу то ли авторов, то ли заказчиков в фильме должны были проводиться какие-то пересекающиеся параллели, связывающие славное прошлое стольного града Березова с его позорным настоящим, что и должно было быть понятно из одного только названия.

            О чем же на самом деле был этот фильм? Да ни хуя ни о чем. Первое впечатление после просмотра такое, что блуждал по незнакомым улицам пьяный в дымину мужик с включенной видеокамерой и совал ее туда, куда ничего не сует даже собака самой последней беспородной породы. Но даже эти труды, рассчитанные в основном на неискушенного высоким киноискусством в виде мексиканских телесериалов зрителя, не пропали даром. На просмотр, который почти всегда означал и перезапись на свою кассету, очередь была не меньше, чем к известному гинекологу или экстрасенсу.

            Помнится, как соблазненный перманентным успехом этого видеошедевра районного масштаба и, вместе с тем, желающий если не славы, то хотя бы элементарной известности, я решил взять на себя нелегкий, но почетный труд по созданию второй серии фильма. Внутренне я, может быть, опрометчиво надеялся, что труд этот не останется незамеченным, а привлечет внимание благосклонных поклонников и особенно поклонниц, а также строгих, но объективных критиков. Название придумалось сразу – «Дыра». Причем была та дыра не какой-нибудь абстрактной черной дырой в соседней галактике, а расположенной у всех на виду в самом центре поселка. Все березяне знают, что если идти в аэропорт по улице Астраханцева, то после Белого Дома, как испокон века называют бывший Дом Советов, а ныне здание районной администрации, по левую руку стоят вдоль дороги огромные плакаты. Давно стоят. Перед самым юбилеем старые плакаты заменили новыми. На одном из них, довольно похоже изображающем карту Тюменской области, в самом центре плаката зияла огромная дыра, символизирующая то ли Березово, то ли весь район, а может быть, просто олицетворяла собой темные пятна нашего непредсказуемого прошлого. Вот с этой самой дыры я и начал вторую серию будущего видеобестселлера. В сюжет фильма вошли и три березы с поселкового герба, точнее даже не три, а три с половиной, и все новостройки и стройки века. В фильм вошло все, что можно впихнуть в три часа видеозаписи. К сожалению, кассета навсегда осела в чьем-то домашнем фильмофонде. А жаль. Моя дрянь была намного дряннее их дряни.

            По осени, в октябре 1993 года ко мне пришел бывший сосед с первого этажа. Жил он давно в собственном доме, а квартиру сдавал каким-то вроде как родственникам, хотя какие могут быть у татарина родственники среди ханты и манси. Когда началась приватизация и появилась возможность оттяпать у государства, этой паршивой овцы, хоть клок шерсти, тотчас не замедлил воспользоваться этой возможностью. О чем и сообщил мне после недолгих взаимных приветствий. При этом он сказал, что хочет не просто продать квартиру, а продать именно мне за 4 миллиона рублей. Он, дескать, приглядел «Москвич», два миллиона надо завтра. Иначе машина уйдет в другие руки, а когда еще подвернется такой случай. Я, как в «Поле Чудес», попросил минуту на размышление и выволок ему два лимона. Собственно говоря, больше у меня наличных и не было. На продажу оставались лишь кое-какие запасы спирта, видеоаппаратура, джинсовое тряпье и Родина.

            День я потратил на обход мест, где по моим прикидкам водились деньги, причем деньги немалые, но везде без исключения получал от ворот поворот. Пришлось, обломав гордыню, тащиться к Яркиной. Несмотря на поздний час, у нее был полон дом гостей, а ликер и не думал кончаться. Среди гостей был один мент, ныне прозябающий где-то на периферии, знакомый мне барыга Янобаев с женой, тогда державший в аэропорту магазин «Мария», а теперь находящийся в бегах как от ментов, так и от должников, которым задолжал какую-то несусветную еще по тем временам кучу баксов, была и другая, не запомнившаяся по причине своей безликости шушера.

            Рассосались гости только около двух часов ночи. Я вкратце объяснил сложившуюся ситуацию и предложил сделать вступительный взнос в квартирное товарищество.

            Яркина, быстренько скумекав, что квартира стоит никак не менее восьми миллионов, полезла в закрома. Стотысячных банкнот тогда еще не существовало, поэтому мне на руки было выдано сорок новеньких и хрустящих, как настоящие деньги пятидесятитысячных купюр, за что пришлось всю ночь расписываться в получении на широкой двуспальной кровати. Через несколько дней купля-продажа была оформлена и квартира обрела новых хозяев. Теперь нужно было сделать косметический ремонт и, найдя выгодного покупателя, продать как минимум за две цены. Но не было времени и ремонт отложили на зиму.

            Я собирался ехать в Москву и скупал ваучеры, чтобы вложить в какой-нибудь «МММ». Яркина, узнав об этом, тоже стала собираться в столицу, хотя однажды в порыве откровения призналась мне, что никогда не была дальше Нижнего Тагила, да и туда попала лишь благодаря приговору нашего самого справедливого в мире народного суда.

            В Москве мы пробыли неделю. Яркина так увлеклась покупками, что мне пришлось продать все ваучеры, чтобы хоть как-то добраться до дома. Всю неделю я рысачил за ней в качестве грузчика и внештатного консультанта по видеотехнике. Были куплены четыре видеомагнитофона, сумка видеокассет и огромное количество всякого другого дерьма, одно мерзче и мерзее другого, наподобие того, что возят в Березово все без исключения коммерсанты. По приезду Яркина сняла с видаков и прочего несколько лимонов, мне же опять вышел хрен с маслом.

            Как потом хвалилась Яркина одной из моих бывших жен:

- Я с твоим придурком на халяву в Москву прокатилась.

            В семейной жизни у меня тем временем начался разлад. Жена, узнав об адюльтере (так по-научному называется блядство), решила подать на развод, я не возражал. Недвижимость поделили следующим образом: ей с дочерью верхнюю квартиру со всей мебелью, мне мою долю нижней. Я, не дожидаясь подачи заявления и выноса официального решения, ушел, забрав с собой лишь видеокамеру и около миллиона наличными. В общежитии, где мне с молодой женой предстояло создавать новую ячейку общества, от щедрот АО «Сибирская рыба» нам была отписана полутораспальная железная кровать за 42 руб. 00 коп., самодельный кухонный стол и два мягких офисных стула, выброшенных из конторы еще лет десять назад за полной непригодностью к эксплуатации.

            В декабре было решено заняться ремонтом квартиры, которая находилась в крайне скверном состоянии. Ободранные до бруса стены, вздувшиеся полы, выбитые и заколоченные фанерой окна - все это вместе взятое являло собой жалкое зрелище. Но глаза боятся, а руки делают. От прежней стройки у меня осталось десятка полтора листов ДВП, доски, гвозди и различный строительный инструмент. Я как раз пасся на ликероводочной ниве, возил канистрами из Ивделя, Свердловска и даже Москвы спирт, поэтому ремонт и поиски покупателя были возложены на Яркину. Надо отдать ей должное, при всех своих недостатках она умеет не только насрать в душу, но и влезть в нее тихо и незаметно всеми четырьмя ногами.

            Для ремонта квартиры Яркина наняла гвардейскую бригаду, состоявшую из ее постоянно пьяной сестры Надьки и точно такого же мужа. Третьим членом этой разудалой артели был некий Толик Григорьев, пугорский хант, мелкий воришка, алкаш и, по устоявшемуся в народе мнению, пидор-любитель по кличке «Художник».

            Первый блин вышел именно той, ожидаемой мной конфигурации - комом. Обои, налепленные на стены без соблюдения какой-либо технологии и каким-то чудом продержавшиеся ночь, с тихим осенним шелестом начали отлетать от стен с восходом солнца. Когда я пришел, артель в траурном молчании стояла в центре одной из комнат. Опухшие морды всеми цветами государственного флага выражали глубочайшую скорбь и безмерное отчаяние. Окончательный расчет отодвигался в затянутые синим туманом дали, а просить у меня водки на опохмелку, стоя среди ободранных стен, у них не то чтобы не хватало совести, а просто не поворачивались сухие шершавые языки. Я привез ДВП, водки, и работа, теперь уже по обивке полов, закипела с прежним корчагинским энтузиазмом, изредка прерываясь по команде:

- Наливай!

            Кое-как, с грехом пополам, были оклеены стены и окрашен пол, а квартира закрыта на ключ и стояла пустой в ожидании новых счастливых хозяев. Правда, не во всех окнах были стекла, а на кухне так и вовсе окно было полностью заколочено фанерой. Но ввиду дефицита стекол я на это плюнул, справедливо рассудив, что если покупатель будет привередливый, то стекла найду, а если нет, то и так сойдет.

            Семейный подряд, получив расчет, в полном составе ушел в загул, из которого глава семьи так и не вышел, повесившись ранним утром 15 января 1994 года во дворе общежития, прямо напротив своих окон.

            Меня в поселке в это время не было, мы с подельником Робертом Софроновым ездили в Ивдель за спиртом. Вернулись как раз к похоронам. Я самолично запечатлел на видеопленку вынос и погрузку на машину тела не только покойного, но и многочисленной мансийской родни, с утра успевшей напоминаться до скотского состояния. С трудом державшиеся на ногах грузчики затаскивали упившихся родственников в машину и укладывали возле гроба. Некоторые пытались улечься рядом с усопшим, и если бы не старания одного из грузчиков, растаскивавшего их по разным углам кузова, они бы все завалились в еще хранящий домашнее тепло гроб. Безутешная вдова почему-то стояла раком поперек кузова и, спрятав лицо под крышку, не то рыдала, не то блевала, содрогаясь всем телом. На край машины посадили азербайджанского мусульманина Октая Рустамова, туда же сунули несколько облезлых, со следами мишуры, елок, выброшенных из квартир после встречи Старого Нового Года и в изобилии валявшихся на помойке. Те кто мог, выпили еще. Наконец похоронная процессия, состоящая из машины, оравы переваливающихся вокруг гроба с боку на бок, как моржи на лежбище и нечленораздельно мычащих родственников и трех пеших грузчиков, тронулась, увозя в последний путь Генку Грачева, бывшего отца четверых детей. Я на кладбище не пошел, чтобы не сдерживать в себе естественного желания зарыть всех лежащих в кузове машины в одной могиле.

***

            Яркиной в этот траурный день в Березово не было, шерстила курганских лохов, но вечером вдруг является ко мне домой. Деловая, обветренная, вся «из дальних странствий возвратясь», в какой-то несуразной кожаной куртке от фирмы «Тюменский рубероид», высоченных – под самый лобок сапогах-ботфортах и с короткой мужицкой прической - бокс, полубокс, бобрик вместе взятые. В женских колониях так стригутся «коблы». Ни здрасьте, ни до свидания, сразу быка за рога - только что из Кургана, привезла стенки, нельзя ли их временно сложить в «нашей» квартире, «КАМАЗы» ждут, а овес камазовский оч-чень дорог. Когда я сказал, что завтра иду оформлять документы и поэтому не могу устраивать из квартиры филиал торговой базы, она завяла и, сложив губы в куриную гузку, обиженно стала мямлить, что привезла мебель исключительно по индивидуальным заказам, за три дня улетит как в трубу, а я с этого, само собой, внакладе не останусь. И хотя сердце мое чуяло какой-то подвох, за 20 штук в сутки я дал себя уговорить.

            Первый звонок прозвенел буквально на следующий день - в квартире было напрочь разморожено отопление. Батареи разлетелись вдребезги, будто это и не чугун вовсе, а яичная скорлупа. Вода, явно не менявшаяся с первого дня эксплуатации, потекла под лежащую на полу мебель и мешки с сахаром. Перемешанная с сиропом грязь толстым липким слоем покрыла полы.

            Второй звонок протренькал вслед за первым. Я пришел к бывшей жене взять деньги за проданный спирт. Та сказала, что выручки нет и доходчиво пояснила, что внизу моя проблядь круглые сутки водкой торгует, там чтобы и деньги брал, а к ней никто не ходит. Я спустился вниз. Яркиной не было. По комнатам шарахались какие-то подвыпившие хмыри, нанятые то ли для охраны, то ли торговли в ее отсутствие. Кухня была заставлена ящиками с самопальной водкой якобы Шадринского завода, о потребительских качествах которой много любопытного и любознательного могли бы поведать химики-аналитики районной СЭС. Из того же корыта был налит и чечено-ингушский коньяк, сданный в магазин КБО, с позором возвращенный и без лишнего шума вместе с пресловутой водкой распроданный в близлежащих деревнях. Без всякой сертификации.

            Домой я вернулся злой, как собака. А Яркина, легка на помине, уже тут как тут. Сразу затараторила:

- У меня день рождения, я кабак закупила, бери видеокамеру, гулять будем до утра! Прерывать ее пришлось пинками. Уже в коридоре я немного выдохся и перешел на мат, с полчаса перебирая ее родню оптом и в розницу, как со стороны возможных приматов, так и других сучьих пород.

            На следующий день весь поселок был взбудоражен ночным ЧП: из ментовки, из-под самого носа у охранников ушли, проломав стену, шесть человек. Милиция просеивала буквально каждый, не внушающий доверия, а таких в поселке подавляющее большинство, дом. Не обошли вниманием и «торговый центр» Яркиной. Два мента, а принесла нелегкая Пашу Уткина и Вову Лузана (этого мудака опять взяли в мусарню), изо всех сил старались сделать умное лицо, когда Яркина трясла перед ними липовыми сертификатами на ацетоновку. Потом Вова, с усилием морща лоб, что должно было наглядно отображать мыслительный процесс, спросил, жадно кося при этом глаза на ящики с водкой:

- А кто тут что еще чего-нибудь? Вот тут-то Яркина, вся в предвкушении отмщения и подсуетилась:

- А вон, наверху, - ткнула она пальцем в небо, - прямо над нами техническим спиртом торгуют.

            При слове «спирт» ментов как сквозняком выдуло из квартиры. На второй этаж они взлетели, роняя пену, в два прыжка, где с глубоким удовлетворением убедились в справедливости сказанного. Причем спирта было так много, что ни унести, ни тем более выпить его было невозможно. Пришлось, пока еще трезво поразмыслив, вызывать машину. Я узнал об этом немного позже, когда канистры, даже ни разу не потерявшись по дороге (к великому изумлению не только моему, но и всех остальных, кто хоть краем уха слышал эту историю), были благополучно помещены в необъятные милицейские сусеки. Мы с бывшей женой пошли выяснять дальнейшую судьбу спирта, а заодно и свою собственную. Там с нас по всей установленной форме сняли показания на тему «Что? Где? Когда?» и отпустили с миром, дружелюбно посоветовав о спирте забыть. Оставалось ждать официального решения. И решение не замедлило появиться. Главный милицейский начальник, видимо, слегка ошалевший от свалившейся на его лысину напасти, да к тому же изрядно взъерошенный против оставшейся за ушами шерсти вышестоящим начальством, отвесил мне на всю предусмотренную законом катушку - 100 минимальных окладов. Полтора миллиона рублей штрафа были неплохим довеском к тем трем, что уже безмолвно, по-английски ушли вместе со спиртом. Было от чего взгрустнуть.

            Когда через несколько дней я пришел с просьбой вернуть мне если не спирт, то хотя бы пустые канистры, какое-то официальное лицо женского пола, с серьезным, трезвым лицом, и, несмотря на долгую работу в органах, довольно честными глазами, сообщило, что спирт наш, внезапно оказался к употреблению полностью непригодным. Есть и заключение санэпидемстанции. А посему, во избежание и согласно инструкции, весь гектолитр до самой последней капельки вылит на снег и благополучно сожжен на заднем дворе, прямо под стенами медвытрезвителя. В довершение беседы из пыльных архивных недр была извлечена и показана бумажка - акт проверки спирта в СЭС. Наряду со столбцами непонятных цифр и процентов там стоял и синенький штампик, простой и бесхитростный: «Продукт к употреблению непригоден». И все! Почему непригоден, по каким параметрам - об этом ни слова. Это напоминает мне один анекдот не очень далеких времен:

- Подсудимый, что Вы можете сказать в свое оправдание?

- Ну, знаете, ли...

- Довольно! Расстрелять! Следующий!

            Я провел частное расследование, и выяснил, за нарушение какого пункта ГОСТа высококачественное, элитарное питье превратилось в отвратительное и совершенно несъедобное пойло. Оказывается, всего лишь потому, что спирт был РАЗЛИВНОЙ!!! Не повышенное содержание альдегидов и сивушных масел и не малое содержание основного компонента - спирта, а всего лишь отсутствие заводской упаковки послужило основной и единственной причиной его принудительного безвозмездного изъятия. Явной причиной, ибо были причина и неявная, но от того не ставшая менее веской. И сдается мне, что никогда спирт не горел на заднем дворе, вышибая слезу у присутствующих в качестве понятых пятнадцатисуточников, и не таял вокруг костра от нестерпимого жара снег, и не летели к небу языки голубого пламени, а просто горели по утрам шланги у имеющих доступ, таяли, катастрофически уменьшаясь в размерах, запасы халявного спирта и летели, подгоняемые винными парами, мысли о лохах, с завидной регулярностью поставляющих спиртное прямо к обеденному столу. Тосты, или точнее, ликующие вопли, вероятно, были соответствующие:

- Выпьем за тех, за чей счет мы пьем!

***

Всем давно и доподлинно известно, что бога нет. Поэтому начну эту главу так: видит черт, я вовсе не хотел, чтобы житие мое, выйдя практически уже на финишную прямую, сделало очередной резкий зигзаг.

Не могу вот только сообразить, с какого именно момента надо начать описание, где та точка отсчета, с которой все началось. Начну, пожалуй, со смерти Чижика. Иногда чья-то смерть может круто повернуть твою жизнь.

Итак, год одна тысяча девятьсот девяносто шестой. Середина августа, практически конец лета. Я по каким-то делам тащился со стороны рыбокомбината в центр поселка. И ведь точно помню, что на перекрестке улиц Дуркина и Шнейдер подумал, как лучше идти, прямо, через кладбище, или налево, по улице Астраханцева. Лучше бы я пошел прямо…

Кстати, о наименованиях улиц. Да, в Березово есть и такие улицы, названы в честь каких-то вовремя шлепнутых белогвардейцами героев еще той, гражданской войны. Возможно, их и замочили-то для прикола, чтобы потом было как посмешней назвать улицы.

Не успел я пройти и двадцати шагов, как из-за угла вынырнул Роберт Софронов, давний знакомый еще по рыбокомбинату.

- Привет, ты в курсе, что Чижик повесился? – с ходу огорошил он меня.

- Ух, ты, а кого-нибудь на его место взяли? – я моментально просчитал варианты.

- Да нет пока, он почитай еще тепленький, - ухмыльнулся Роберт, - а давай зайдем в казначейство, там Николай Коновалов работает, муж начальницы расчетно-кассового центра, пусть он нам все прояснит.

Казначейство было рядом, его кабинеты временно занимали половину первого этажа районного отдела образования. Пока мы шли, Роберт рассказывал подробности дурацкой чижиковской смерти. Все как всегда, любовь прошла, завяли помидоры…

            Серега Чижиков работал в расчетно-кассовом центре, как он сам говорил, компьютерщиком. В 1996 году это было круто, хотя я был уверен, что разбирается он в компьютерах вряд ли лучше, чем свинья в сортах апельсинов. Я занимался компьютерной техникой с 1992 года, за четыре года изучил DOS и Windows 3.1 досконально, свободно шарился по диску дисковым редактором и досконально знал, в каком секторе что лежит. А вот как Серега попал в РКЦ, у меня просто не укладывалось в голове. Парень был, в сущности, неплохой, но какой-то немного не от мира сего. Про таких говорят – размазня.

Тем временем Роберт заглянул в один из кабинетов и знаками поманил кого-то на выход. К нам вышел представительный, чиновного вида мужчина средних лет. Оказывается, я уже сталкивался с ним, но тогда не знал, как его звать. Мы быстренько перетерли ситуацию, точнее, я, в основном, помалкивал, кивая головой в нужных местах, а разглагольствовал Роберт.

- Хорошо, я узнаю у Надежды Васильевны, - назвал он свою жену по имени-отчеству, - возможно, еще никого не взяли на вакантное место.

            Мы распрощались. Я потирал руки от нетерпения. Со слов Чижика мне было известно, что расчетно-кассовый центр недавно оборудован новенькими компьютерами, а мне не терпелось их пощупать.

            Так, в конце лета 1996 года пришел конец моей вольной жизни, которую я вел с момента моего третьего увольнения из рыбокомбината летом 1991 года. Уволили меня тогда по сокращению штатов. Третий раз я проработал там недолго, всего два с половиной месяца. Должность была не пыльная – рабочий по благоустройству, но и зарплата небольшая. Хотя я бы им сам доплачивал, лишь бы меня не трогали. Под сокращение я попал как обычно, за свой не в меру длинный язык.

            А дело было так. Вечно спешащий куда-то директор рыбокомбината Боровенский подошел ко мне и сказал: - Иди в детский сад «Малышок», помоги дворнику выкопать небольшую яму.

- Бля, мне-то это нахера надо?

- За отдельную оплату, там делов на час-другой.

- Да вон у Вас шофер в Уазике целый день в тетрис играет, вот пусть берет кайло, лопату, вперед и с песней.

- Давай, давай, - уже на ходу напутствовал меня директор.

            Я, естественно, забил на это дело и  уже через минуту думать забыл о данном мне ответственном поручении. Спустя час выхожу, весело насвистывая, из общаги, и на тебе, Боровенский собственной персоной. Да не один, а с заместителем по быту Князевым. Я резко повернулся и пошел назад, но было поздно.

- Э-э-э, как тебя там, а ты что, так и не пошел копать? А тут что делаешь?

Я повернулся в их сторону: - Что делаю, что делаю… хожу туда-сюда по поселку и таким вот безруким, как вы, хуи дрочу!

Через два часа я в третий раз перестал числиться в штате славного предприятия.

            Прошло пять лет. Меня приняли на работу экономистом в районный кассовый центр, одну из престижнейших контор поселка. На место так вовремя забравшегося в петлю Чижикова. В абсолютно женский коллектив. Со свинячим рылом в калашный ряд. В отдельный кабинет. С двумя компьютерами, принтером и модемом наедине. Меня распирало от гордости за самого себя. Это был мой первый в жизни кабинет. До этого у меня отдельный кабинет был только раз в жизни – одиночная камера Каменского РОВД Камчатской области. Да и то недолго. Я вывернулся, как выворачивался потом всегда, отделываясь легким испугом.

            Оказалось, Чижиков нагло и бессовестно врал, когда говорил, что он занимается компьютерами. Работенка была - просто пиздец. Надо было весь день сидеть и забивать пачки платежек, мемориальных ордеров и всякой другой подобной хуйни в компьютер, распечатывать, отправлять данные в Тюмень, подшивать в папки длинные портянки всяких балансовых ведомостей. Сказать, что я охуел в первый же день, значит, вообще ничего не сказать. Я охуел в первые же полчаса. Времени не было даже на то, чтобы сходить покурить и я в который раз сказал себе спасибо, что бросил курить еще шесть лет назад. Бросил-то, в основном, по причине отсутствия сигарет в продаже.

            Чижик, Чижик, ну почему тебе вдруг жить расхотелось? Сидел бы сейчас в теплом кабинете, клацал по клавиатуре под мерное трескотание матричного принтера и похрюкивание модема, да сладко жмурился от вида мелькающих там и сям сисек, задниц и ног.

            Вобщем, работа мне не приглянулась сразу. Надежда Васильевна расписывала передо мной картины ближайшего светлого будущего, но я, как говорят в армии, уже «понял службу». И даже сиськи коллег не доставляли эстетического наслаждения.

            Как раз в это время началась наконец-то компьютеризация предприятий и организаций. В более-менее богатых конторах, таких, как аэропорт или рыбокомбинат, компьютеры были и до этого. Я даже обслуживал по договору три или четыре рыбокомбинатовских компьютера, столько же в лесхозе и еще сколько-то не помню уж где.

            На первом этаже РКЦ находилось хранилище, сидели два мента, кассиры и половину одной стены занимали ящички наподобие почтовых с названиями всех обслуживаемых предприятий поселка. Туда клались выписки. Вот туда-то я и бросил напечатанные объявления об открытии курсов обучения работе на компьютере.

            На следующий день ко мне в кабинет зашла начальник Дома Быта.

- Сережа, у нас есть свободное помещение, можешь располагаться там, вместе со своими компьютерами.

- Спасибо за предложение, только вот я еще пока думаю, кого бы раскрутить на покупку хотя бы пяти компьтеров.

- Я думаю, это не проблема. У нас ведь был выборный штаб Александра Ивановича, он нам пообещал, что если выиграет выборы, то мы  будем как сыр в масле кататься.

            Недавно в поселке проходили выборы Главы района и путем несложных махинаций со спаиванием местного населения, уговорами, обещанием будущих благ и прямым подкупом победу одержал местный не то ханты, не то манси – Пермяков Александр Иванович. Сам он сильно заикался, не мог связать и двух слов, но у него была нахрапистая команда, которая шла ва-банк. Многие видели, что к власти рвется бригада отъявленных мошенников, но не их голоса были решающими. Выборы Пермяков выиграл с минимальным перевесом, но с  Домом Быта, где у него было предвыборное лежбище, он не рассчитался даже за использование междугородних разговоров по телефону. За это телефоны были отключены, а Дом Быта находился на грани полного финансового краха.

            Но пока выборы только-только завершились и руководство Дома Быта со дня на день ожидало бурных финанcовых потоков. Меня попросили как можно быстрее уволиться из РКЦ, чтобы сразу по получении денег на счета Дома Быта отправляться за покупкой партии компьютеров. Уволился я с большим удовольствием, несмотря на сожаление всего женского коллектива. Потом еще два с лишним месяца я ходил в пустой кабинет Дома Быта, пока окончательно не понял – меня в очередной раз наебали.

            И тут затрещал телефон. Звонил Владимир Шевырталов, инженер аэропорта. Он сообщил, что начальник пообещал ему двести тысяч на компьютеры, буквально со дня на день. Так что мне надо идти в отдел кадров устраиваться на работу к ним, осмотреть выделенное помещение и сделать там косметический ремонт. Естественно, в свободное от основной работы время. Я принес в отдел кадров аэропорта сборник трудовых книжек и из экономиста меня тут же переквалифицировали в инженера АСУП.

            Но, как говорят в народе, если уж не повезет, то на родной сестре триппер поймаешь. За те полгода, что я проработал в аэропорту, мне ни разу не выдали зарплату. В нашем воровском государстве опять началась неразбериха. До дефолта оставалось около года.

            И тут судьба в очередной раз преподнесла мне сюрприз. Еще когда я работал в РКЦ, мне приходилось исправлять под себя программы, написанные на «Карате», благо исходники были в наличии. Тогда же я всерьез взялся за Fox Pro и к описываемому моменту был единственным человеком в поселке, пишущим программы на этом языке. Не забывал я про ассемблер, хотя он, с появлением Windows 95 начал отходить на задний план. Но некоторые утилиты мне проще было написать на ассемблере, чем на Паскале. К тому же засевшая в кровь экономия байтов и битов…

            Неожиданно, в случайном разговоре с Николаем Коноваловым выяснилось, что в казначействе, куда я когда-то ходил забивать место в РКЦ, все программы написаны именно на фоксе, а программист был уволен за какие-то неблаговидные поступки. Николай, будучи начальником отдела, знал Бейсик, ассемблер, но стружку снимали с него за Fox и поэтому он пообещал уговорить начальницу насчет моего трудоустройства, несмотря на мою репутацию широкомасштабного распиздяя и похуиста. Однажды на эту тему хорошо выразилась одна дама, ныне главный бухгалтер районной администрации: - Умный, когда не надо, а долбоеб всегда.

            Но, так или иначе, от судьбы не уйдешь, в этом плане я немного фаталист. И вот я уже не вшивый инженер автоматизированной системы управления, по полгода не получающий зарплату, а казначей, государев служащий с зарплатой выше тысячи баксов в месяц.

- Нихуя себе, думаю, неплохо они тут пристроились!

            Сижу в том же кабинете, куда мы с Робертом приходили в роли жалких просителей чуть больше года  назад. Кроме нас с Николаем в кабинете еще несколько женщин. Все что-то считают, печатают, куда-то звонят для уточнения дат и цифр. Работа кипит. Только мы с Николаем грустно рассматриваем однообразный заоконный пейзаж. Скучна и утомительна жизнь программиста. В голове вяло крутится одинокая мысль: - Только бы не всхрапнуть, нехорошо спать на рабочем месте за косарь зеленых…

            В конце 1996 года казначейство в полном составе переехало в новое двухэтажное здание.

 

  Давным-давно, в старые добрые коммунистические времена, в кинотеатрах было принято перед фильмом показывать разного рода кинохроники, повествовавшие о достижениях советского народа в деле построения развитого социализма. Мне врезался в память один сюжет.

      С огромного экрана в зрительный зал придурковато щурился счастливый пенсионер, стоящий в охапку с электрическим самоваром в окружении пионерской дружины. На груди его одиноко, как хуй в проруби, болталась медаль «Ветеран труда», лицемерная благодарность великой державы за многолетний и добросовестный труд. Голос за кадром пояснял, что перед нами бывший потомственный токарь, а ныне пенсионер Иванов Иван Иванович, который, придя в этот цех 40 с лишним лет назад учеником токаря, уходит на пенсию токарем шестого разряда, за четыре десятилетия достигнув невиданных доселе высот мастерства. Много пятилеток тому назад он встал на трудовую вахту вот у этого самого станка, и теперь они, и токарь и станок, уходят на заслуженный отдых. Причем, в отличие от человека, станок, ровесник века, просился на пенсию еще тогда, когда юный Ванюшка только начал постигать азы токарного ремесла.

      Что вспоминалось ему, этому старому дурню, в этот радостный и счастливый для всех, кроме него самого, день? Может о том, как он на глазок, одним легким и точным движением нарезает резьбу на шаре? Вряд ли. Скорее всего перед его мысленным взором проплывали миллионы болтов и гаек, выточенных за долгие, нудные годы трудовых будней. Тоска непроглядной теменью стояла в его глазах. Тоскливо было и мне. Какое-то неведомое чувство подсказывало мне, что и моя жизнь, несмотря на ее кажущееся многообразие, будет прожита так же однообразно и бестолково. Так оно в конце концов и получилось, молодость пролетела в пьянках, похмельях и отлеживаниях после них, а оставшиеся годы заняты безуспешными попытками наверстать навсегда упущенное.

 

 

 

Продолжение, естественно, следует…